Истории лучше камней (с)
Название: В поисках Алконоста
Форма: макси, ок. 18.000 слов
Категория: джен
Пейринг/Персонажи: ОЖП, Баба-Яга, Серый Волк, Вий, Марья Моревна, Алконост, Болотница, Лихомань Болотная, Змей Горыныч, чудь белоглазая
Жанр: Приключения
Рейтинг: G
Краткое содержание: Чтобы спасти сестру, похищенную эльфами, крестьянской девушке Марьюшке придется разыскать Алконоста, а по пути встретить самых необычных персонажей русских сказок и найти свою любовь...
читать дальшеГроздья калины темнели под вечереющим небом. А и хороши они будут, и сладки в пирогах, как прихватит их мороз, и небо из летнего, сине-горячего, станет низким и тусклым. Но пока что стояло лето, комары нещадно звенели в сырых низинах, а горячая небесная синь мало-помалу становилась таинственной и золотой, чтобы затем потемнеть и загустеть тяжелыми сумерками.
Маленькие босые ноги шевельнули резной лист орляка.
Скоро, скоро наступит желанная купальская полночь, когда орляк расцветет, и тому, кто сумеет взять его тайный цветок, откроются древние клады. Но пока что и до купальской ночи было еще далеко.
Самое начало лета, и вечерняя зорька купается в угасающем закате.
– Аленка!
Девочка, рассеянно трогавшая пальцами босой ноги кустик орляка, вздрогнула и обернулась.
– Аленка! Горе ты мое луковое! Вот матушка нам с тобой задаст! – девушка, чуть постарше Аленки, такая же рослая и светлая, с прозрачно-родниковыми серыми глазами и длинной русой косой, бежала по заросшей тропке. Бежала, видно, давненько – запыхалась, на высоком белом лбу из-под простенькой косынки проступила испарина. – И откуда ты на мою голову взялась такая разиня, только и знаешь ворон считать где попало, а я ищи, – сердито ворчала девушка, хватая руку Аленки.
– Марьюшка, сестрица, ну не брани ты меня так, – возразила Аленка, покорно семеня за старшей сестрой. – Тут куда ни глянь, диво дивное. Вон те листочки ровно кружево, какое не всякая барыня носит. А там цветочки шепчутся, чуть бы послушать – так и понимать начнешь. И птичка так пела, уж так пела… А вот в том овражике, – Аленка махнула рукой куда-то вправо, – голоса чудные слыхать и тьма клубится.
– Говорено тебе сто раз, – Марьюшка сжала кулачки, – не моги ты туда ходить, и думать брось!
Овраг, к которому Аленку тянула нелегкая, был не из простых. С виду – овраг как овраг, глубокий да извилистый: по дну журчал ручеек, а над ручейком склонились заросли лещины и жимолости. Но уже на памяти Марьюшки, а ей исполнилось шестнадцать, в том овраге пропало несколько ребятишек, которым почему-то помстилось, будто грибов там больше, чем в других местах, да молодой сосед с зазнобой, убежавшие подальше от строгого батюшки да лишних глаз. Грибники да охотники любили, хлебнув лишку, рассказывать, будто слыхали, как в том овраге кто-то поет высокими да красивыми, но жуткими голосами, играет не пойми что – балалайки не балалайки, гитары не гитары, рожки не рожки, свирели не свирели… сладко играют, да уж больно жалобно, а под ту жалобную музыку раздается то смешок, то топоток, ровно танцует кто, и беседы девичьи. Не один молодой удалец застывал, очарованный красивыми голосами и смехом, да, припомнив разговоры старших, оттаивал и спешил домой со всех ног. Потому что находились те, кто от стариков ничего про этот овраг не слышал, а коли и слышал, да не слушал. И никто из ушедших за девичьим пением не вернулся назад.
Аленушка была из тех детей, от кого родителям вроде бы и нет никакой беды, а и хлопот не оберешься. Тихая, задумчивая, она всегда как будто отсутствовала там, где находилась. Работа в Аленкиных руках спорилась не хуже, чем в руках ее сестриц, речи были разумными – иной раз уж слишком разумными для девочки двенадцати лет, а голос, которым она певала сельские песенки, многие называли «соловьиным». Но стоило заглянуть ей в глаза, как становилось не по себе. Глаза эти словно знали нечто такое, что девочкам из бедной, но набожной и работящей крестьянской семьи знать не положено. А мальчишки так и вовсе шептались, что она понимает по-птичьи да по-звериному.
Один случай окончательно убедил в этом сельчан, после чего на Аленку все стали смотреть косо, но бросить камень ей в спину не решался никто.
Отчего маленький Гришатка забрел под вечер в зимний лес – Бог весть. То ли старшие сестры да братья не уследили, то ли мать за чем послала – уже не разберешь. Но когда малец понял, что заблудился, вокруг стоял только заснеженный бурелом, из-за которого уже начинали поблескивать зеленые огоньки.
Волки…
За пропавшими детьми, как и за блудной скотиной, и за потерянными вещами, Аленку снаряжали уже давно. Вот и сейчас она торопилась, по пояс проваливаясь в снегу, а за ней спешили отец и дюжие дядья Гришатки. И остановились, поняв, на кого напоролись, – все, кроме Аленки.
Ружья с собой не было ни у кого.
Оцепеневшие мужчины смотрели, как девчонка смело подошла к вожаку.
Огромный темно-серый волк с седыми шерстинами на загривке внимательно глянул на Аленку.
Светлая, словно серебряная, волчица вышла из лесу, встала рядом с вожаком. Волчья царица.
– Батюшка волк, – Аленка помедлила, поклонилась в пояс зверям, – матушка волчица. Отпустите нашего Гришатку. Там за ним мамка с тятей плачут, сестрички плачут, братики. А как бы вашего волчонка кто поймал да съел? То-то. Гришатка хороший, он зла лесному зверью не чинит, птичьих гнезд не разоряет, отпустите его, пожалуйста!
Волчьи старейшины выслушали – так, будто понимали. А затем величаво развернулись и ушли восвояси, и вся стая потянулась за ними.
…И теперь, когда Аленка снова бродила по лесу, прислушиваясь то к пению птиц, то к странным голосам из заколдованного Гиблого оврага, не один сельчанин крестился и приговаривал: «Шла бы к своей родне, тьфу, тьфу, тьфу, свят, свят, свят!»
Мать не сказала ни слова, когда Марьюшка привела Аленку домой. Вздохнула, покачала головой с укоризной, да и начала собирать на стол. Аленка тут же кинулась ей помогать – сноровисто, легко, точно и не бывало никакой отлучки в запретные места, и не разыскивала ее Марьюшка полдня, заливаясь слезами.
А вечером, когда уже все угомонились, Аленкин шепот защекотал Марьюшке ухо.
– Маш, а, Маш! Расскажи сказку! Ну, расскажи, ну, что тебе стоит?
Рассказывать сказки на ночь почти взрослой сестре Марьюшка придумала именно для того, чтобы отвлечь ту от блужданий по лесу и попыток заговорить с птичками. «Хочется ей дива да чудес – вот пусть про них и послушает, а не ищет где ни попадя, – рассудила девушка, – всё лучше, чем в Гиблый овраг соваться!» Сказок она поначалу знала не так уж много, но, глядя в жадные глаза Аленки, сама загорелась – стала расспрашивать стариков, мимоезжих людей, и теперь, наверное, не было такого чуда и таких лесных диковин, о которых бы у Марьюшки не нашлось подходящего сказания. Хотелось Марьюшке еще песен выучить, но петь она была не мастерица. «Вот Аленка поет – заслушаешься, а у меня один сип да писк выходит», – вздыхала старшая.
– Ну, слушай. Было это в старую старину, когда еще и царя Гороха на свете не было. Жила на свете, да не на свете, а под землей, чудь белоглазая…
Аленка слушала, затаив дыхание, – только она умела так слушать сказки: всем взглядом, всем телом, всей душой.
Поутру у крестьянской девчонки работы – невпроворот. Коровку подоить да в лес вывести пастись, капусту полить, грядки выполоть, курам корму задать, а там уж мать квашню укутывает – скоро пироги печь будем! Лепить их, начиняя творогом да прошлогодним вареньем из лесных ягод, а мать за лепкой степенно заведет разговор о женихах да о приданом…
Марьюшке о женихах не хотелось. Хотелось о любви, о какой песни поются, чтобы незнакомое чувство горячило щеки и сладко стесняло грудь. Чтобы вышел из чащобы на лесную опушку высокий да статный, голубоглазый, с блестящим ножом за голенищем и сильными руками, – хмуро кивнул и отвернулся поначалу, а потом бы уж Марьюшка сама подошла да заговорила, и так бы сладилась у них беседа… Чтобы судьба это была.
А не Васятка-камнерез, сын проходчика. Что уж там, бывали и камнерезы – волшебники, у которых камень пел под руками: яшма цвела, а малахит покачивал листьями орляка, словно взаправдашними. Но Васятка был не из таковских. Самую простую работу ему поручали. Да и сам по себе парень был не Бог весть что, ни кожи, ни рожи. Но кто еще позарится на бесприданницу, будь она хоть сто раз умница да красавица?
За такими-то невеселыми раздумьями Марьюшка и не заметила, как меньшой, Ванюшка, поплелся к ручью – едва не утоп, хорошо, на мелком месте в воду свалился и заревел в голос, а когда прибежала да вытащила братишку, кликнула Аленку.
Пусть переоденет в сухую рубашечку…
Аленка не отзывалась.
– Аленка! Да что ж такое! Никак, опять в лес побежала? И что ее туда тянет нелегкая… Аленка!
Демидка, паршивец, хихикнул:
– Она пошла тебе, Машка, лешего сына сватать, чтобы тебя за Василия не отдавать!
– Ах, чтоб тебя! – в сердцах замахнулась Марьюшка и побежала к лесной опушке, на ходу выкликая: – Аленка! Аленка! Горе мое! Куда тебя опять понесло? Аленка!
Лес молчал. Марьюшке показалось, что деревья выжидающе замерли, словно ожидая, что она будет делать дальше. Не любила Марьюшка лес в сумерках. Какой-то он был живой и чужой, точно каждая былинка в нем была на своем месте и вовсе не рада незваным гостям – людям.
– Аленка!
Голос беспомощно звякнул разбитым колокольцем…
И в ответ Марьюшке вдруг очень близко, прямо из-под ног, прозвенели чистые и странные, чужие голоса из Гиблого оврага.
«Вот куда я вышла-то. Заманивают, никак… – девушка подняла руку и сжала пальцы на маленьком нательном крестике, прошептала «Отче наш»; от сердца немного отлегло. – Аленка-то, поди, не догадалась так сделать. Нешто она у них?»
Маленькие исцарапанные руки раздвинули темные в сумерках кусты. Поначалу ничего особенного Марьюшка не разглядела. Овраг и овраг, по дну невидимый в темноте ручеек журчит, листья шепчутся да где-то сверху соловей заводит свою песню.
– Аленка! Отзовись! Ты здесь?
И в ответ посреди молчаливой тьмы затеплился огонек. Один. Другой. Да не обычный, теплый, как от костра, а голубоватый.
«Да это болотные огни! Откуда бы? Тут и болота-то нет…»
Марьюшка прыгнула вниз, еще раз позвав сестру.
Под ногами захрустели ветки… ветки ли? Захрустели? Нет, – босые пыльные ножки ступили на гладко выструганные доски душистого розового дерева, какого Марьюшке не то, что видеть – и представить не доводилось.
Над головой висели каменные занавеси, уложенные красивыми складками; высокие своды потолка терялись в высоте, и из сумрака этой высоты то и дело срывались какие-то мелкие крылатые существа. Сычи? Летучие мыши? Ночные бабочки?
По полу были расставлены резные подставки с медными чашами, в которых поднимались те самые синеватые огоньки. Света они давали немного, но жителям диво-хором, видать, хватало.
Марьюшка плохо разглядела, что еще имелось в чудной комнате с каменными занавесками. Скамьи не скамьи, сундуки не сундуки… не до того было. На главной скамье сидела женщина ростом не выше Аленки; короткие светлые, пепельные до прозрачности, волосы кудрявились над серым бархатом накидки, расшитой золотом, а светло-серые глаза, отражая голубой свет, казались двумя маленькими лунами. И по величественной осанке сидевшей, больше, чем по богатству ее убранства, Марьюшка догадалась: царица.
Царица-то царица, а платье как у остальных: светлое, ровно из паутинки, жемчугами да самоцветами не расшито, не изукрашено… Из-под гладкого подола маленькие сапожки смотрят – белые, и тоже без украшений. Зато на шее, да на руках, да в пепельных волосах каменья горят – один ярче другого!
Остальные люди сгрудились вокруг царицы, настороженно глядя на Марьюшку.
«Ну и чудеса… Малые какие, белые, светлолицы да светлоглазы, а у каждого-то нож на поясе. Да кто они? Не та ли чудь белоглазая, о которой я еще давеча Аленке сказку сказывала? Дивьи люди?»
– Марьюшка, сестрица!
Сквозь толпу к ней протолкалась Аленка, обхватила ручонками – еще вчера ее руки казались Марьюшке белыми, а теперь помстились загорелыми до черноты.
– Соскучилась я, – вздохнула девочка. – По сказкам твоим да по работе простой. Мне тут только и работы, что песни петь, а душа по матушке с батюшкой да по братцам-сестрицам изныла…
– За вечер и душа изныла? – усмехнулась Марьюшка. – Ну, поди со мной, домой будем…
– За вечер? Дак я тут уже с месяц сижу! – изумилась Аленка.
Царица поднялась со своей скамьи. Выпрямилась. Простерла руку, сверкнув перстнями.
– Увидеться я тебе позволю. А домой – нет.
Марьюшка по ее разговору поняла: русские слова подземным жителям непривычны. Кабы раньше прислушалась к их негромким перешептываниям, заметила бы, что они лишь на своем языке говорят, но все ее внимание было отдано Аленке.
– Как это – нет? Ее матушка с батюшкой ждут! Не могу я уйти без сестры, не могу!
– А я песни слушать могу, – возразила царица.
«Не то говорит, – сообразила Марьюшка. – Видно, хочет сказать, что без песен Аленушкиных не может. Как же быть? Кабы я петь могла, заместо Аленки бы осталась. Все равно мне с Васяткой этим жизни не будет…»
– Матушка царица, а хочешь, я тебе службу какую сослужу? – безнадежно предложила девушка. – Я сослужу, а ты мою сестрицу домой отпустишь…
Смех царицы прозвенел под высокими сводами, спугнув тучу крылатых существ – они заклубились в воздухе, беспорядочно мечась и пища.
Обернувшись к своим придворным, она что-то сказала на своем языке – видимо, перевела сказанное Марьюшкой, и те тоже засмеялись.
Старший, с серебристыми волосами, схваченными черным ремешком с зелеными камнями, почтительно тронул край серой накидки царицы. Та склонила головку, прислушиваясь к его негромкой речи.
«Красивая какая, ровно птица райская аль цветочек… И не злая, видно же, что не злая. И Аленке-то платье какое справили, в деревне у ней отродясь такого не бывало. У нас ведь и самые богатые девки таких шелков не нашивали, а то, может, и сама барыня…»
Аленка действительно была одета в нарядное голубое платье с широкими рукавами и сборками у ворота, очень шедшее к ее серо-голубым глазам и тонкой, уже женственной, фигурке, а в волосах, уложенных по здешней моде – на висках заплетены в косы, обхватывающие голову венком, а сзади подобраны в затейливый узел на затылке, – блестели заколки с дорогими камнями. «Экая огранка, – оценила Марьюшка, – наши-то гранильщики так не умеют. За один такой камушек можно было бы всю семью из крепости выкупить-то…»
Внезапно чуткие ушки Марьюшки уловили знакомое слово. Она не раз поминала это имя в сказках, пугая сестренку россказнями о грозном повелителе бурь и непогоды.
Алконост.
– Приведи Алконоста, – очень серьезно сказала царица. – Могу не песни, не могу Алконост.
Марьюшка ошеломленно воззрилась на нее.
Искаженные слова никак не хотели складываться во что-то понятное.
– Матушка царица, да как же это… Я ж не знаю, где его и искать-то, и что ему сказать!
– Ты можешь, – непреклонно ответила царица. – Тебе сила есть. Приведи – отпущу, – тонкий палец, увенчанный алым яхонтом, указал на подобравшуюся Аленку.
– Не надо, сестричка, – зачастила та. – Мне тут хорошо, меня не обижают, любят, только по вам скучаю, а так ничего… Не губи себя, не ходи!
– Не губи, – все так же непреклонно произнесла царица, жестом приказав Аленке молчать. – Губи нет, ходи и приведи да.
– Позволь, я домой схожу да соберусь в дорогу, – проговорила Марьюшка.
– Иди. Соберись. Сюда иди, – царица сняла с пальца то самое кольцо с яхонтом и протянула ей.
– Это… мне?
«Точно. Выкуплю Аленку у царицы, а потом за камушек – всех наших из крепости!»
Марьюшка еще раз обняла Аленку, вдруг вокруг все завертелось, зашумело, а когда мир успокоился, она снова стояла у края Гиблого оврага, и в ночной темноте ухал филин.
Вокруг разливался розовый свет. Марьюшка не сразу поняла, что этот свет исходит от ее кольца.
***
Лапотки мягко шелестели в негустой лесной траве.
В котомке на дне лежали запасные лапти с онучами, мелкие девичьи причиндалы, без которых в шестнадцать лет никуда, сорок копеек серебром, новая рубаха – широковатая, мать себе шила, да дочке в дорогу отдала, и пирожки, которые вдвоем вчера пекли.
И как так получилось, что Аленка за вечер больше месяца у чуди белоглазой провела, а я в тот же миг обернулась? – недоумевала Марьюшка. Поначалу ее рассказам о странной пещере и Дивьей царице никто не поверил. Не было Марьюшки на дворе не больше нескольких минут – за такое время и с подворья никто бы выйти не успел, не то что до Гиблого оврага добежать. И только одна старая бабка, которая за последние годы уж и не выходила никуда, а вчера притащилась – послушать, припомнила, что немногие, кто сумел познакомиться с Дивьими людьми и вернуться обратно, баяли похожее. Какие-то особые штуки чудь со временем выделывала.
Деревья вокруг стояли вроде бы и обычные – редкие лиственницы, а все больше осины, березы да сосны, кое-где ольха, а в темных низинах – елки, но чем-то они неуловимо отличались от тех, что росли возле Марьюшкиной деревни. Все они густо обросли мхом и лишайником; Марьюшка примечала – идти ей было на темную половину, то есть глядеть, с какой стороны мох, и идти туда, забирая налево. В ее родном лесу мох вообще-то рос где попало, если в чаще. Но в этом лесу все было не так: мох нарастал на стволы точно с полуночи.
За плечом рядом с котомкой болталось небольшое лукошко. Марьюшка взяла его на всякий случай – а ну как придется долго скитаться, деньги закончатся, а еды по-другому не раздобудет, вот и пригодится. Хоть ягодами девка, а будет сыта.
Лес с одной стороны чуть поредел, вскоре Марьюшка вышла на небольшую поляну, заросшую земляникой. Для сбора ягод еще было не время, поэтому девушка без особой надежды пошевелила плотные, необычно темные и широкие листья, – и ахнула.
Ягоды были. Да какие! Крупные, размером и цветом – как яхонт в царицыном перстеньке, душистые, собранные в кисти, а в каждой – не меньше десятка. Попробовав одну, Марьюшка убедилась, что земляника совсем спелая и куда слаще обычной.
«Эк ее! Видать, я не просто в Дивий лес вышла, а и в Дивье время – ближе к Илье Пророку!»
Корзинка мигом слетела с плеча, а наполнилась почти сразу.
Пальцы и губы Марьюшки заалели и стали липковатыми от сока. Облизываясь, хозяйственная девушка постановила себе набрать побольше таких ягод на обратном пути. Корзинку еще одну надо бы сплести, размышляла она, я же умею, хоть и не такие красивые, как эта…
Деревья разом расступились.
На небольшой поляне красовалась небольшая, но ладная изба. Могучие бревна, из которых она была сложена, сверху почернели и обросли густым ярким мхом, однако чувствовалось, что простоят они еще не один век. На верху тесовой крыши виднелась искусно вырезанная конская голова.
Марьюшку с ходу поразило, что изба стоит на высоких сваях, украшенных резными курьими лапами. Ни крыльца, ни сходней не было – одна дверь, а вместо ставней висели какие-то жесткие, вроде как железные занавески вверху.
Чудной дом так раздразнил любопытную Марьюшку, что она забыла даже бояться – вышла прямо посреди поляны да как крикнет в полный голос: «Избушка, избушка, стань к лесу передом!»
Кричать по-хорошему следовало другое, но от удивления Марьюшка позабыла все сказки, какие сама же рассказывала сестре что ни вечер.
Дверь распахнулась.
– Какого лешего? – неприязненно поинтересовался женский голос.
Ошарашенная Марьюшка, онемев от ужаса, смотрела в нацеленное прямо в лоб дуло ружья.
– А! Хикки несчастная… Весь настрой мне сбила, – ворчливо сообщила хозяйка ружья. Дуло исчезло, и вместо него в дверном проеме показалась фигура, диковиннее которой Марьюшке встречать еще не доводилось.
Ладная и стройная, высокая женщина с коротко, словно после тифа, остриженными черными волосами, обильно побитыми проседью. Молодые черные глаза сверкали на загорелом лице. Черная рубаха с короткими рукавами, отставлявшими локти открытыми, да синие портки в обтяжку составляли одежду незнакомки. Из дверей вылетела веревочная лестница с деревяшками-ступеньками, а за ней и сама хозяйка соскочила.
– Чего шумишь? – поинтересовалась, но уже добродушно.
– А стрелять будете? – робко уточнила Марьюшка.
– Не видишь – ружье в доме осталось! – фыркнула хозяйка. Оглядела Марьюшку с ног до головы, хмыкнула одобрительно. – Клевый у тебя косплей. Лапотки, небось, из сувенирной лавки?
– Сама плела, – обиделась Марьюшка.
– Ну-у? Молодец. Ладушки, ежели охота – заходи.
Пыхтя и боясь рассыпать ягоды, Марьюшка полезла по лестнице. Хозяйка и в этот раз не воспользовалась лестницей – подпрыгнула, ухватившись жилистыми тонкими руками за порожек, подтянулась и ловко вылезла наверх.
Ни печи, ни полатей, ни лавок да скамеек в избе Марьюшка не увидела. Стоял там стол, но на столе тоже не было ни самовара, ни миски, ни хлеба, а была плетеная корзинка с чем-то завернутым в пестрые бумажки, кувшин с водой, полной пузырьков, кипа исписанных листов бумаги и странная стеклянная книга. Стоял в избе сундук, и шкаф, и еще один шкаф, на котором виднелись какие-то коробки. Хозяйка кивнула девушке на стул.
– Минералки хочешь?
Пузырящаяся вода полилась в стеклянный стакан. Марьюшка отхлебнула холодной, чуть солоноватой воды, пузырьки ударили в нос, и только тогда девушка поняла, до чего ей хотелось попить, поесть и отдохнуть.
– А ты меня не съешь? – шепотом проговорила она.
– Я-то? Хм… ну да, по пятницам я как раз лопаю хикки в лаптях. Катаной – вжик-вжик, заливаю кетчупом – и в микроволновку!
Черные глаза весело блестели.
– Ты бы, тетенька, – расхрабрившись, заявила Марьюшка, – меня сначала напоила, накормила и спать уложила, а то еще баньку протопила!
Хозяйка на миг озабоченно нахмурилась.
– Напоить уже напоила, пожрать сейчас соображу, за баньку по модулю сойдет душевая кабинка, а спать… ладно, матрац надую. Ты откуда такая взялась-то?
– Деревня наша Нижние Петухи называется. Мы заводчика Полозкова. А ты, тетенька, в крепости или вольная будешь?
Черноглазая хозяйка посматривала на Марьюшку с очень странным выражением лица – то ли удивленно, то ли насмешливо. Видно было, что она немолода, но лицо ее казалось гладким, почти без морщин, а движения – юношески-легкими.
– Я, чтоб ты знала, дворянских кровей, – наконец, произнесла она.
Ящик на одном из столов перестал гудеть, свет внутри него погас. Хозяйка вынула из него пирог.
– Пицца тебе с ветчиной. Или ты настолько вошла в роль, что потребуешь кондера?
Пирог был обжигающе горяч. Пирог был упоительно вкусен и душист. Пирог был… да ничего лучше этого пирога во рту Марьюшки еще не бывало!
На колени Марьюшки полетело пушистое полотенце и брусок чудного – синего – мыла, а хозяйка тем временем уселась за стол, открыла свою стеклянную книгу и застучала-зашуршала по ней…
Баня в этой избе тоже была чуднее чудного. Но Марьюшка уже устала удивляться.
Поставила ягоды к ящику-печке. Отыскала веник, тряпку, прибрала в диво-горнице. Затем взяла кастрюльку и принялась чистить картошку. Привычная работа успокаивала, помогала собраться с мыслями.
– Так ты мне и не сказала, хикки, что тебе здесь надо и куда ты идешь. Заблудилась? Что-то ты на обычного косплейщика или сборщика ягод не похожа, – послышался голос хозяйки.
– Марья меня зовут, – виновато сказала Марьюшка.
– А меня тетя Шура.
– Тетя Шура, а где Алконост живет? Мне Дивья царица Алконоста привести велела. Говорит, приведешь – отпущу твою сестру.
– Ну-у? – черные глаза оторвались от стеклянной книги, пристально взглянули на Марьюшку. Та, чуть осмелев, шагнула поближе. На стеклянной странице виднелись какие-то незнакомые буквы – читать-то Марьюшка немного умела, а внизу – цифры: 18:10, 29.07.2013.
– Сестра моя, Аленушка-дурочка, к чуди белоглазой попала. Поет она очень хорошо, вот ихней царице ее голосок-то и полюбись. А пошто ей Алконост понадобился, Бог весть, – начала рассказывать Марьюшка. – Колечко вот мне дала. Сказала, сила во мне есть пройти на темную половину. Ой, а чего это у тебя за цифирьки-то, а, тетя Шура?
– Чего, чего… время и дата. Десять минут седьмого, двадцать девятое июля две тыщи тринадцатого года. А ты думала, какое сегодня?
– Я? Это… так… тетенька, так нынче уже две тыщи тринадцатый? Это как же ты считаешь? Не от Рождества же Христова?
– От него, конечно.
Две женщины смотрели друг на друга.
– Тыща семьсот восемьдесят девятый от него, – воскликнула, наконец, Марьюшка.
– Тогда понятно, – вздохнула тетя Шура.
Картошка варилась, а Марьюшка разглядывала то, что висело в избе на стенах. Чуть изогнутый меч с длинной рукоятью, – видно, это и была катана, которой тетя Шура грозилась ее зарезать, самострел, уже известное Марьюшке ружье, жуткие оскаленные маски, картины с незнакомыми пейзажами…
За ужином Марьюшка разговорилась – рассказывала тете Шуре о деревне, о братишках и сестренках, о Васятке-нелюбе и Петьке-шалопуте, который знай себе дразнит девушку, за косу схватить норовит, о подружках и озорной козе Любке.
Марьюшке бы и порасспросить кое о чем хотелось. Но что-то останавливало.
Страшно было.
– Слушай, а как ты в лаптях идти собралась? – вдруг спросила тетя Шура.
– Ну, а в чем? У меня кожаных сапог отродясь не бывало. Зимой валенки, как без них, а летом – босая, вот в дорогу лаптей наплела.
– Так они же больше трех дней не живут!
– Ничего, у меня запасные есть.
Тетя Шура только покачала головой.
Матрац, диковинный, как и все в ее доме, уже не удивлял Марьюшку. Надувной и надувной. Мягкий да упругий, получше соломенного. И сны на нем снились сладкие, про голубоглазого суженого да про свежие алые ягоды.
Утром, когда Марьюшка проснулась, на плите уже уютно пел сосуд с носиком – кувшин не кувшин, самовар не самовар, пахло острым, сладким и пряным, и гудел давешний ящик-печка, а тетя Шура, все в тех же синих портках и рубахе, насвистывала, как скворец, что-то развеселое.
– А, Машка – чебурашка, – сказала она. – Просыпаешься на запах кофе!
– Доброго утречка тебе, тетенька, – застеснялась Марьюшка. – Аль помочь чего?
– Чего помогать-то, уже все готово. Умываться, зубки чистить – и за стол!
Ни колбасы, ни ветчины таких Марьюшка тоже еще не едала, но кофе поразил ее по-настоящему. От густого и терпкого вкуса ей сразу захотелось куда-то идти, кого-то побеждать, смеяться и петь в голос. А и рассиживаться в гостеприимной избе веселой тети Шуры было некогда.
– Благодарствую, – степенно произнесла девушка после того, как убрала со стола, и протянула корзинку с собранным вчера ягодами. – Угощайся, прими, сделай одолжение. А мне уж идти пора.
– Давай пересыплю, корзинка тебе еще понадобится, – тетя Шура задумчиво смотрела на нее. – Значит, вот что. Ну-ка примерь.
У ног Марьюшки очутились сапоги на шнурках.
– Отличные ботинки. Фирма ЕССО, между прочим. Лапти мне отдай, им самое место между веером и африканской маской, в лесу они не годятся. Теперь вот что… – в руках ее появилась черная трубка со стеклом. – Батарейки тут должно надолго хватить, если не включать на всю ночь. Вот эта красная кнопочка – включать. Гнуса не боишься? А зря. Вот тебе спрей, хорошо помогает. Спать ты, что ли, на земле собралась?
Марьюшка успевала только кланяться в пояс, принимая каждый подарок.
– Да как же иначе, тетенька?
– Эхх, – тетя Шура только махнула рукой. – Пенку подстелить не пробовала?
«Пенка», свернутая в трубку, вместе с остальными вещами поместилась в мешке с лямками.
– И вот еще что. Я тут в Гугле нарыла… Алконост твой, оказывается, певец знатный и вдобавок управляет погодой. Голос у него волшебный. Если его поцеловать, он больше не сможет вернуться в ирий, но и на земле долго не проживет. А вот если просто поймать, то он ради спасения исполнит любое желание. Вроде бы приносит счастье, но при этом – птица грусти и печали. Если тебе это хоть чем-то поможет…
– Да как же его поймать-то, тетенька?
– Я тебе что – специалист по поимке славянских божков? Сетью, наверное.
– А живет он где?
– В Ирии, а по другим сведениям – на острове Буяне.
Тетя Шура высыпала из мешочка в тарелочку на полу какие-то зерна, которые тут же с аппетитом, хрустя, принялся поедать огромный черный котище, и продолжала:
– Смотри, осторожнее. Буквально в ста метрах отсюда – болотище. Гиблое, скажу тебе, место. Возьми палку и хорошенько прощупывай землю, прежде чем сделать шаг. Э, да что там… Бантик!
Кот приподнял голову, сверкнув серебряными глазами.
– Проводишь, – велела хозяйка. – Заодно живой воды принесешь. А за болотом – Волчья поляна. Фонарик держи наготове, волки его пугаются, особенно, если не просто включить, а мигать им. Ну, и через несколько дней, если повезет, выйдешь на берег моря…
– А там и до острова Буяна недалеко, – как зачарованная, прошептала Марьюшка.
– Эт-то еще бабушка надвое сказала, – хмыкнула тетя Шура. – Вот тебе на всякий пожарный еще кое-чего, что в рюкзачок влезло.
– Спасибо тебе, тетенька, – от души сказала Марьюшка.
***
Ноги в дареных сапожках сами несли по тропке. Перед Марьюшкой выступал горделиво Бантик, которого хозяйка ласково звала «котишкой», – котище размером почти с рысь, с кистями на ушах и огромным хвостом-веником, иногда приостанавливался, оборачивался – словно звал за собой.
«А и сапожки-то не простые. Идешь в них, и любая тропка тебе скатертью кажется… И рюкзак этот – не то, что котомка. Плечи не режет, и тяжесть не в тягость… А тяжесть-то немалая, видать, подарков-то больше, чем тетенька мне показала. Еды, наверное, собрала в дорогу. Дай ей Бог здоровья, вот бы чаще такие добрые люди попадались…»
И, не успев додумать эту мысль, Марьюшка поняла отчетливо: больше ей таких людей не попадется.
Кот присел, взмыл одним мощным прыжком на столб, высившийся посреди трясины с оконцами воды, мяукнул неожиданно тоненько.
– Баюн, – не веря еще себе, позвала Марьюшка. – Баюн Котофеич!
Пышный хвост недовольно дернулся.
– Не отвлекау… мяу… путь выс-мяу-тривау!
Баюн поднялся на высокие лапы – на цыпочки, подумалось Марьюшке, выгнул спину и начал, время от времени шипя, поворачиваться то налево, то направо. Марьюшка, как зачарованная, наблюдала за ним. Наконец, кот соскочил, пружиня лапами, со столба и рявкнул:
– Впра… вау… тебе! Мяу!
– А тебе, Котофеич? – испуганно спросила Марьюшка. Почему-то ей вдруг показалось, что стоит Баюну исчезнуть с ее глаз – и лес мигом наполнится сотнями неведомых страхов.
Впрочем, он и так был полон страхов или, по крайней мере, неведомого. Просто рядом с вальяжным котом неведомое было почти невидимым.
– Нале… во… у! – снизошел кот, кивнул пушистой головой, сверкнул еще раз глазами и зашагал в обратную сторону. Проходя мимо Марьюшки, остановился и мурлыкнул:
– Нож… не отдава-у-мяу… Не знаешь самау, как обмррррнуться, смрррроси… мррр… Всмррретишь знающау… мяу…
– Спасибо тебе, дяденька Котофеич, – спохватившись, крикнула вслед Баюну Марьюшка.
Итак, Баба-Яга – теперь-то девушка окончательно убедилась, что путевая удача занесла ее именно к Бабе-Яге – подарила ей нож. Особенный нож, волшебный. И ничего не сказала. Хорошо, Баюн предупредил… То есть другие ее подарки можно отдавать или дарить другим, размышляла девушка. А этот – ни в коем случае. Что же за нож такой? И как это – обернуться?
Пока что дарить кому-то ни фонарик, ни средство от гнуса, ни «пенку», на которой и впрямь лежать было бы получше, чем на голой земле, она и не думала.
Направо, как и сказал кот, бежала тоненькая, почти незаметная тропка. Марьюшке пришлось постоянно напрягать глаза, чтобы не потерять эту ниточку, по обе стороны которой ждала скверная гибель в трясине.
И вдруг тропинка раздвоилась.
Марьюшка только и успела, что пару шажочков сделать налево, как правая тропка вовсе исчезла с глаз – будто и не бывало! Попробовала нащупать твердую почву большой палкой, которую взяла у Бабы-Яги вместо посоха, – везде, кроме окаянной тропы, палка уходила на добрый локоть в вязкую трясину. Со вздохом Марьюшка побрела вперед, то и дело останавливаясь, чтобы ощупать дорогу.
С каждым шагом ей становилось все страшнее. Однако попытки повернуть назад оказались еще хуже, потому что прямо за спиной тропа словно уходила куда-то – найти ее уже не получалось.
Внезапно тропа кончилась.
Прямо перед Марьюшкой раскинулось озерко, плотно затянутое ряской и заросшее цветами: у одного берега – кубышки торчат из воды, у другого – розоватые кувшинки лежат, красуются, а у ног пузырчатка рябит мелкими лепесточками.
В отчаянии девушка уселась прямо на берег. Идти было некуда. Поэтому Марьюшка рассудила мудро – когда не знаешь, что делать, сядь и перекуси.
Котомку свою с пирожками и нехитрым скарбом она свернула и положила в рюкзак. Но рядом с котомкой обнаружились еще и свертки с кусками хлеба, переложенными ветчиной.
«И что про нее такие сказки рассказывают? Злая, черепа на заборе… Добрая ведь, и черепов никаких нет, и шутит все время. Ко мне лучше, чем Бабка-Ежка, только матушка и относилась, – недоумевала Марьюшка, уписывая сандвич и заедая его пирожком. – Ах ты, забыла совсем! Поляна ее – граница сказочному лесу. Врата на тот свет. Там, где я нынче, живому быть не положено. То-то и время там идет чудно, не по-нашему, на двести годков вперед. А коли так, отчего мне страшно? Понять бы еще, я сама-то живая или уже нет…»
Чего уж никак не ожидала Марьюшка, так это того, что вода в озерке вдруг вспучится, разгоняя ряску, и пойдет пузырями. Самый большой из них медленно надувался, словно огромный стеклянный купол.
Кувшинки на водной глади закачались.
Во все глаза смотрела Марьюшка – и глазам не верила. Рука ее вцепилась в нательный крестик так, что пальцы свело, губы, еле шевелясь, шептали «Господи, иже еси на небеси…», но купол все рос и рос – и, наконец, лопнул с негромким щелчком.
На плавучем троне из листьев и цветов кувшинки, который таился под куполом, восседала девушка. На вид – чуть постарше самой Марьюшки, но уж красавица – никому из деревенских не чета. Видно, Господь улыбался в тот день, когда сотворял эти полные губы, эти прозрачно-зеленые, искристые глаза, эту косу до пят и ясные брови…
Да зря улыбался – сглазил.
Незнакомку прикрывали только водные растения и украшения, а в них – самоцветы, один крупнее и краше другого, но оправлены они были сплошь в темное от патины серебро. Рукой она пошевелила с заметной натугой – мешали тяжелые кованые браслеты, и блики от синих и белых каменьев разлетелись по всему озерку.
– Кто такова? – поплыл над водой нежный, надтреснутый голос. – Коробейница? Чем торгуешь? Злато ли, шелка мне принесла? Что на обмен возьмешь? Плачу не торгуясь – в подводном царстве богатств не считают!
Болотница, с ужасом поняла Марьюшка. Хозяйка трясин и еланей, а еще – шишиг злокозненных.
– И… исполать тебе, дочь царя болотного, – трясущимися губами выговорила девушка.
– Дочь? – от смеха Болотницы даже камыши вокруг озерка вздрогнули. – Дочь! Я человеку дочь, – гордо и в то же время с каким-то отчаянием выкрикнула болотная владычица. – Краса моя Водяного пленила, вот он и позвал меня в жены. А я и не отказалась. В царстве его от злата и каменьев светло и ночью, как днем, да только в этом царстве одна только ночь и есть.
– Каждому свое счастье, тетенька Болотница, – отмолвила Марьюшка.
Сердце неуместно дрогнуло. Где же ты, голубоглазый, широкоплечий, с ножом за голенищем?
– А ты, никак, счастья ищешь? – заинтересовалась вдруг Болотница. – Хороша. Я тоже такой была. Давно была. Теперь уж и нет меня, но зато я есть вечно, пока болота на земле не высохнут.
– Я Алконоста ищу, – тихо объяснила Марьюшка. – Дивья царица у себя мою сестрицу Аленушку держит, чтобы песни ее слушать. И отпускать не хочет – только если взамен Алконоста приведу.
– Ишь, замахнулась, какова, – фыркнула Болотница. – Алконост у Вия теперича томится, по своей воле или нет – врать не буду, но Вий его так просто не отпустит. Ну, так чем торгуешь-то?
В голосе болотной красавицы прозвучала алчность.
Марьюшка начала распутывать тесемки котомки – руки не слушались, стали словно неживыми от страха. Что же ей предложить? Красную ленточку из низкопробного шелка? Серебряную цепочку от крестика? Несколько лубочных картинок, которые Марьюшка взяла лишь затем, что их Аленка любила, – смотреть да сестру вспоминать? Зеркальце?
Небольшое зеркальце поймало случайно пробившийся сквозь листву солнечный луч, отбросило зайчик прямо на плечи и руки Болотницы.
– Солнышко! Отдай солнышко! – вскрикнула она. Озерко взялось волной, кувшинки одна за другой скрывались в воде, ряску плеснуло к ногам Марьюшки.
– Бери! – и, размахнувшись, девушка бросила зеркальце прямо в руки Болотнице.
– Солнышко! – Болотница смотрела в зеркальце, не отводя глаз. – Уж и не чаяла увидеть… Солнышко! Проси чего хочешь, девка, – повелительно бросила Марьюшке через плечо.
– Да ничего я не хочу, Бог с тобой, – удивилась Марьюшка. – Коли оно тебе по душе, забирай. А скажи мне, тетенька Болотница, как отсюда на Волчью поляну выйти?
– Аль тебе жить надоело, дура? – вздохнула царица трясин. – Э, а это у тебя что?
На рюкзаке, подаренном Бабой-Ягой, болталось украшение – колечко, а на нем цепочка, а на цепочке чудной человечек в белой накидке и с мечом.
– Это мне… Бабушка Яга дала, – призналась Марьюшка.
– Ишь ты! Ну, тогда тебе и волки нипочем. И я тебя одарю, раз так. На вот, бери… Когда-то мне матушка на шею своими руками надела. У тебя, вижу, тоже что-то есть, пусть и мое будет. В моем-то царстве обереги ни к чему – я сама там хозяйка.
«Значит, смешная игрушка – могущественный оберег? А это что? Похоже на узорчатый месяц, привешенный к цепочке…»
– Лунница это. В нашем роду только такие и носили. А у тебя что?
– Крестик нательный, – Марьюшка сказала и только потом подумала, что не стоило показывать крест болотной нечисти. Но на Болотницу крест не произвел никакого впечатления. Она лишь пожала плечами, поудобнее уселась на своем кувшинковом троне, любуясь зеркальцем, и махнула рукой:
– Дорожку тебе стелю! Иди да не оглядывайся, смотри мне!
Марьюшка побежала по тропке, которая сама собой появлялась под ее ногами. За спиной что-то шептало, ухало и скрипело, по бокам метались какие-то черные тени, задевая мягкими бескостными крыльями, но наказ Болотницы – не оглядываться! – девушка затвердила накрепко.
Что-то ей подсказывало, что существ, носившихся за спиной и сбоку, лучше не видеть.
И вдруг тропки не стало.
Под ногами в сумерках шелестела травой обширная поляна, днем наверняка солнечная и светлая, а сейчас – таинственная и уютная, и воздух, еще напоенный запахами прогретых солнцем цветов, колебал выбившиеся из-под платка волосы Марьюшки… Посреди поляны виднелся старый пень с воткнутым в него ножом. Не иначе, оберег охотничий, рассудила девушка.
Между ветвями вверху уже поблескивали незнакомые яркие звезды, и им в ответ зажигались светлячки в траве, пробовал голос перед ночным облетом филин, – пора было устраиваться на ночлег. Марьюшка до того устала, что даже ужинать не захотела; вынула из рюкзака «пенку», развернула ее опасливо – а ну как превратится во что-то?, расстелила под деревом, найдя место поровнее… Тоньше одеяла, «пенка», тем не менее, оказалась мягкой.
Но поспать ей не довелось: в шелест листвы и ветра вплелся близкий и отчаянный вой.
Волки?
Недаром поляна – Волчья…
Вой приближался, и скоро на поляну выскочила, хромая, волчица. Белая, она серебряно светилась в вечернем тусклом свете, и в лучшие дни более красивого зверя нельзя было бы и представить, но сейчас на мерцающей шубке запеклась кровь, язык вывалился, бока ходили ходуном от тяжелого дыхания. А за волчицей бежал волчонок. Большой уже – вот-вот станет полноправным волком в своей стае, но все же волчонок. Ребенок.
Волчица на миг остановилась, чтобы отдышаться, – и тут же с резким свистом в ее загривок вонзилась стрела. Марьюшка мысленно ахнула. Стрела? Да какая, – короткая и толстая.
На лубочных картинках, которые так любила Аленка, охотники были нарисованы с длинными, тонкими стрелами, и оперение у них было совсем не такое.
Волчица шатнулась, осела на траву, проскулила что-то жалобно, точно прощаясь. Волчонок бросился к ней и завыл в голос.
«Ишь, голосит, ровно людское дитя по матери», – с жалостью подумала Марьюшка. Что-то толкнуло ее подняться, подойти к зверенышу. Тот, на удивление, не испугался, не зарычал, – покосился и продолжал выть, задрав мордочку к небу.
– Ну, ну, маленький… бедненький, мамку твою убили, – Марьюшка протянула к волчонку руку.
Укусит? Убежит?
Нет – доверчиво позволил погладить себя, потом взять на руки.
Волчонок не был ранен, но очень устал, видимо, их с матерью преследовали давно и упорно. Марьюшка взяла его, поглаживая, и хотела было сесть обратно на «пенку» – ее саму ноги еле держали, как тут на поляну вышли люди.
Двое – юнец одних лет с Марьюшкой и осанистый, кряжистый бородач. Марьюшка про себя отметила, что оба одеты не по-русски, но по сравнению с Бабой Ягой и Болотницей – почти обычно, в узкие портки и зеленые кафтаны, а на головах – шапочки с фазаньими перьями. В руках они держали самострелы. Вот, значит, из чего такими стрелами стреляют, поняла девушка и прижала к себе волчонка покрепче.
Она все еще надеялась, что ее не заметят. Но белый платок и рубаха, смутно светлевшие в полумраке, сразу бросились охотникам в глаза.
– Девка, – крикнул юнец, показывая на нее пальцем.
– Лу-гару, – скривился пожилой. – И щенка своего схватила.
Говорили они странно, но понятно.
– Это моя собака, – подала голос Марьюшка. – А волк ваш вона где лежит.
Пожилой повернулся, поднял тушку убитого зверя, но молодой даже не обернулся в ту сторону.
– Девка, – повторил он и хищно ухмыльнулся.
Рожа у него была – днем бы увидеть, так сказать бы, что пригожая, но сейчас юнец показался Марьюшке страшнее волка.
– Так, значит, собачка? Собачка, да? И что ты с ней будешь делать?
– На цепь посажу, пусть двор сторожит, – губы Марьюшки занемели от страха, она уже поняла, что ничем хорошим этот разговор не закончится. «Что же делать? Кот баял, в рюкзаке нож какой-то лежит. Ан не достать – этот сразу перехватит…»
– А ласкать ее ты будешь? – пропел юнец. Вроде и нежно спросил, и тепло, а всё с какой-то подковыркой, от которой было страшнее, чем от ругани площадной. Не дождавшись ответа, продолжал: – Вы, девки, ласку любите. Брось щенка, – вдруг потребовал он рычащим шепотом.
– С чего это? Говорю ведь – моя собака, барин, не брошу!
– Брось, – напирал юнец; в руке его откуда-то взялся охотничий нож, недобро блеснул зазубренным лезвием, и так же недобро блестели глаза молодого охотника. – Меня ласкать будешь.
– Не буду, барин! Экое вы затеяли, нехорошо. Оставьте девушку, что вам до меня? – тут губы у Марьюшки запрыгали и предательски разъехались, потому что охотник уже прижал ее к стволу дерева, нож оказался почти у самого Марьюшкиного лица, а светлые злые глаза чуть ли не касались ее глаз ресницами.
Волчонок на руках Марьюшки взвизгнул.
Что произошло дальше, Марьюшка так и не поняла. Огромное темное тело промелькнуло и сшибло юнца – только нож его черкнул Марьюшке по щеке, и она скорее по звуку угадала, что на горле незадачливого насильника сомкнулись клыкастые челюсти.
– Сынок! – пожилой, на ходу вырывая собственный нож из чехла, кинулся на зверя – и завыл почище волка: рука, сжимавшая оружие, оказалась вмиг размолотой в страшной пасти.
Волк-отец, – догадалась Марьюшка. За жену свою мстит. А что со мной-то будет? Он же зверь, ему не объяснишь, что я в жену его не стреляла, и волчонка его ничем не обидела…
Она выпустила волчонка из рук, наклонилась, еще раз погладила. А когда выпрямилась – не было никакого взрослого волка на поляне.
Был мужчина, высокий и широкоплечий, с добрым и хмурым взглядом. Уже взошла луна, и яркий серебряный свет позволял рассмотреть и простую темную одежду, и высокие сапоги, и небольшую бородку, и длинные волосы до плеч, и выражение неутолимой волчьей боли на красивом, молодом еще лице.
– Любушка моя, – он преклонил колени перед мертвым телом волчицы, – бедная…
А потом, обхватив голову руками, начал раскачиваться в беззвучном плаче.
Волчонок подкатился к нему, заскулил жалобно. Человек, опомнившись, подхватил его, зарылся лицом в мягкий мех. Марьюшке хотелось утешить его, но она не знала, как.
Однако человек-волк сам поднялся и подошел к ней.
– Спа… спасибо тебе, дяденька волк, – Марьюшка нашла в себе силы поклониться ему в пояс. – Спас ты меня.
– И тебе, красна девица, спасибо, что доченьку оборонила, – хрипло ответил волкодлак. – Ложись уж спать, где постелила, – того, что сейчас будет, тебе видеть не полагается. А назавтра и поговорим, куда тебя вывести и как от бед огородить, – он перебил сам себя: – Э, да тебя, вижу, уже взялись хранить и Великая Мать, и Хозяйка болотная. Что же только их не позвала?
– А… как?
Волкодлак помолчал.
– Ложись спать, – повторил он и коснулся глаз девушки узкой, красивой рукой, – Марьюшка таких красивых рук и у барской дочки не видала.
Сон сморил ее почти мгновенно.
***
Во сне Марьюшке снились волки, но странно – она их не боялась, никакого предчувствия беды не томило, не тяготило. Волки – черные, серые, почти белые, бусые – бродили вокруг, чинно рассаживались вокруг огромного пня, точно обсуждали что-то; возле пня притулилась маленькая волчица – дочь Вожака. Наконец, собрались все, и тогда на пень выскочил огромный волк с серебряной проседью в темно-серой пышной шкуре.
Тот самый.
Верхняя губа вздернулась, обнажая страшные клыки, но в голубых – человечьих – глазах стыло горькое и суровое выражение.
Волки горестно взвыли, провожая душу своей Княгини. Сегодня ночью она предстала перед Великим Волком – сыном самого Перуна, чтобы рассказать о своих деяниях на земле. И велись до рассвета волчьи речи – о браконьерах, что преступили черту, от века отделявшую лес говорящих волков от обычного, о логовах, которые надобно устраивать надежнее, чтобы оборонить волчат, об осторожности. И о том, что в самом мироздании что-то стронулось, в чем-то нарушен вековой порядок – в мелочи, да одна мелочь всегда тянет за собой десяток других.
И о том, что Великая Защитница поручила лесному зверью несмышленую человечью дочку, а сам Вожак у этой девчонки теперь в долгу…
И о том, что родичи всяко присмотрят за Вожаковой дочкой. Потому что дорога, судя по всему, предстоит не из легких да быстрых.
А дальше Марьюшку закружил вихрь не то цветов, не то бабочек, и белые кони на рассветном лугу кивали ей в том сне головой.
Наутро, умывшись у лесного ручья, журчавшего возле поляны, Марьюшка поискала глазами Вожака, но не нашла. Зато из лесу к ней вышел высокий да голубоглазый, в высоких сапогах, – за голенищем торчала рукоять ножа.
– С добрым утром тебя, дяденька Серый Волк, – робко сказала девушка.
– С добрым утром и тебя, красна девица. Ладно ли почивала?
– Ладно, дяденька. С такого устатку, как у меня вчера, завсегда славно спится. А не побрезгуешь ли пирожка моего отведать?
– Я и сам кое-что к завтраку принес, – усмехнулся Серый Волк, достал ягдташ – в нем очутился заяц и несколько бекасов. – Сейчас костер разведу. Приготовить сумеешь?
– А то! У меня батюшка тоже, бывало, охотой промышлял, – Марьюшка тут же принялась сноровисто свежевать и разделывать заячью тушку. – Морковки, чай, не найдется? Зайца-то хорошо с морковкой потушить…
– Ну, тут тебе морковки не найти. Душицы вот возьми да черемши на приправу.
Серый Волк был хмур, веки у него покраснели, но глаза смотрели мягко и внимательно. «Плакал, небось, уж так он волчицу свою любил», – подумала Марьюшка. И вослед этой мысли всплыла другая: «Эх, и отчего я не волчица! И с дочкой бы поладила, не как другие мачехи-то!»
Под внимательным взглядом Серого Волка, словно читавшего мысли, стало неуютно.
– А каши какой не сыщется? – отворачиваясь, спросила Марьюшка.
Серый Волк взялся ощипывать добытых птиц; не поднимая головы, отмолвил:
– Каши? Да где ж тут кашу возьмешь. Давно я уж людского жилья не видел, а в лесу каши не водится.
– Так выменял бы! На торгу. Или продал бы дичину…
«А то женился бы на человеческой девушке, она бы тебе и крупы купила, и каши наварила…»
– Раньше я так и делал, – признался волчий вожак, потроша бекаса. – А нынче боятся меня люди. Намедни заподозрили, что какой-то сельский пьяница может оборачиваться – кожу живьем срезали, наизнанку пытались вывернуть. Волков моих почем зря стреляют, уж к скотине и близко не подходим – нет, облавы устраивают, по трое суток стаю ищут, а потом похваляются, кто больше убил. Только среди волчьей родни и живу…
– А сестра моя, Аленушка, так не делала, – на глаза Марьюшке вдруг навернулись слезы. – Эх, дяденька Серый Волк, знал бы ты, какая у меня Аленушка! Песни пела, что твой соловушка, а уж работящая, а добрая! Она со зверями да птицами, даже с цветами говорила. И с волками тоже.
Они помолчали, каждый о своем горе. Наконец, покончив с зайцем, Марьюшка разделала его, оглянулась – неподалеку в камнях уже вовсю полыхал разведенный Серым Волком костерок. Котелка она не увидела, поэтому набрала широких листьев лопуха, положила черемшу и душицу, посолила – спасибо, матушка коробок соли дала, и зарыла мясо в угли. Печься заяц будет долго, и присмотр за ним нужен, но уж когда испечется…
Серый Волк вернулся от ручья. Котелок у него все-таки был, и в этом котелке он вознамерился варить бекасиную похлебку с травами. Марьюшка тут же взялась помогать.
– Мастерица ты куховарить, как я погляжу, – похвалил ее Серый Волк. – Что ж дома у матери с отцом не сиделось? Такую бы наперебой сватали.
– Эх, дяденька Серый Волк, твои бы слова да Богу в уши! Бесприданница я, – всхлипнула Марьюшка. Слезы, давно копившиеся в уголках глаз, так и хлынули. – Один Васятка, дурень да бездельник, меня и сватает, а матушка с батюшкой и рады бы ему поворот дать, да у них, кроме меня, еще шестеро ртов, не прокормишь! А не сиделось мне, потому как я сестрицу свою выручать пошла… Ты, часом, не слыхал, как до острова Буяна добраться?
– А почто он тебе сдался? – удивился Серый Волк.
– Алконоста мне повидать надо…
– Час от часу не легче! Это не Мать Яга ли тебя послала?
– Нет, что ты. Яга добрая. Веселая, шутит все время, тетей Шурой звать велела. Она мне подарков вон надарила один краше другого…
…И рассказала Марьюшка все. И про то, как Аленка по лесу бродила, с цветами да птицами беседовала, и про Гиблый овраг с его вратами в подземный мир, и про встречу с Дивьими людьми. И о поручении Дивьей царицы. И про Бабу-Ягу, и про Болотницу.
– Шура? – переспросил Серый Волк. – Сиречь – Александра, Защитница. Так оно и есть. В этой жизни она, видать, последняя, кто защищать нас остался.
– Как – в этой жизни? Кого защищать?
Серый Волк перевел дух.
– Она – Луны и женского естества владычица. Одесную самого Перуна сидела. Ей тела и жизни менять – что тебе платья, дух-то один остается. Ан остальные-то, хоть и не верят в них больше, своими делами по-прежнему занимаются, но друг о друге и не вспоминают, одна Мать Яга – надежа. Зверье лесное укрывает, вещие сны женщинам посылает, границу между мирами живых и мертвых блюдет… Пока Луна с неба не уйдет, Мать Яга пребудет со своими неразумными детьми. А пока давай-ка поедим – заяц, поди, готов уже, да и похлебка сварилась.
Марьюшка принялась откапывать зайца из остывших углей. Он действительно был уже готов, и, несмотря на то, что был жестковат и припахивал звериной, оказался отменно хорош, как и похлебка Серого Волка.
– Пирожок-то не черствый ли? – спросила Марьюшка за чаем. Чай сготовили из листьев дикой мяты и смородины – душистый вышел, одно упоение.
– Хорош пирожок, – степенно кивнул Серый Волк. – Хозяйка ты знатная, – и лицом красна, и душой светла. А только спросить-то разве про пирожок хотела?
Марьюшка покраснела и замялась.
– Я, дяденька Серый Волк, – почему-то шепотом сказала она, – попросить хотела, чтобы кто из твоей стаи мне дорогу показал. Не знаю я, куда идти на этот остров Буян-то, а там же Вий еще!
– Не дам я тебе волка из своей стаи. Сам отвезу. Но с Вием – это ты… разве что хитростью. Силой его не одолеть. Пошел бы я и дальше с тобой, только мне заповедано этот лес хранить, а за его пределами моя воля кончается. Но чем смогу – тем помогу.
Марьюшка сходила к ручью помыть котелок, а когда вернулась – вместо высокого голубоглазого охотника на поляне стоял, подобравшись, Вожак.
Под его выжидающим взглядом девушка тихо ахнула, засуетилась, собирая вещи – «пенку» свернуть, ложку в рюкзак, костер землей забросать, остатки зайчатины – в платок завернуть и тоже в рюкзак, когда еще поесть получится, – и…
– Что, вот так и садиться, дяденька Серый Волк? – шепнула испуганно.
Серый Волк совсем по-человечески фыркнул.
– Садись уж. Время не ждет. Да держись крепче, бежать быстро буду.
Марьюшка уселась, робея, на широкую волчью спину, обхватила могучую шею, зажмурилась…
Ей и на коне-то ездить не приходилось. Отчего-то, когда Серый Волк сказал, что отвезет, ей сразу конь и представился. Вот как сесть бы за спиной хмурого голубоглазого всадника, обхватить его за талию обеими руками – и мчать на край света, чтобы только ветер в ушах свистал!
И засвистал.
Один прыжок Серого Волка унес ее поверх зашумевших верхушек деревьев в такую даль, где царил туман и было странно – не жарко и не прохладно, а и то, и другое сразу, и в тумане проглядывали тени незнакомых деревьев. Второй прыжок – и Марьюшка очутилась в темных предгорьях, совсем не похожих на родной Урал, – стояла жара, но на вершинах невероятной высоты и крутизны лежал, слепя глаза под солнцем, снег, а вдали шел ослик и за ним – погонщик, одетый в полосатые одежды и с полотенцем, наверченным на голове. Третий прыжок снова унес их в лес, снова горный, снова пронизанный туманами; циклопические стволы вздымали кроны на такую высоту, что Марьюшке пришлось задрать голову, – где-то в невообразимой вышине смутно виднелись ветви с зеленью, и пахло влажной хвоей.
Спрашивать было боязно, хотя Марьюшка знала, что будет корить себя за молчание, как уже корила за то, что не порасспросила Бабу Ягу, как там живется – в две тыщи тринадцатом, а Болотницу – какова жизнь в подводном царстве.
– Мудро рассудила, – Серый Волк чуть обернул к ней голову, сверкнул голубым глазом. – Ты сейчас-то подумай, каково тебе жить будет потом, после всего, с тем, что ты уже знаешь и видела.
– Это уж точно, – вздохнула девушка. – И ведь никто же не поверит! Даже и рассказать никому нельзя будет – на смех поднимут, скажут, врунья или дурочка, а то еще ведьмой обзовут. Только с Аленкой и поговорю теперь по душам, а она – со мной… Дяденька Волк, а как ты думаешь, ноутбук да микроволновка – это и есть самое волшебство?
– Думаю, это просто вещи, – помолчав, ответил Серый Волк. – Волшебство – оно в другом…
– Дак вещи-то чудесные!
– Чудо – это человеческая душа и разум. А вещи – это дело умелых рук. Я тоже многого не знаю и не понимаю, но это не делает вещи волшебными. Самые волшебные вещи у тебя в рюкзаке и на чудеса-то не похожи вовсе.
– Да они все чудеса! – возразила Марьюшка. – Я фонарик боюсь и в руки взять, вдруг заколдуюсь. А Баба Яга баяла, им волков можно отпугивать…
– Мать Яга бы тебе не дала опасную диковину. Опаснее живых существ, а особенно людей, ты ничего не найдешь ни в этом лесу, ни у себя в деревне. А теперь тихо – мы уже подбираемся к морскому берегу.
Так я и не спросила, как он мои мысли узнает, подумала Марьюшка. Хотя… может, оно и к лучшему…
Под ногами золотился песок. Много песка. Марьюшка никогда не видела столько песка.
А за песком расстилалась вода. Ни реки, ни озера, которые попадались Марьюшке, не были так огромны. Вода была живой. Она густо и величественно синела, она шевелилась, мерно набегая на берег раздумчивыми могучими волнами, она вспенивалась и мягко ложилась, впитываясь в песок, омывая замшелые камни, и столько неизбывной, уверенной мощи было в ее движении, что Марьюшка уставилась на волны, как зачарованная.
– Вот оно, синее море, – тихо произнес Серый Волк.
Голосом, не мыслями. Марьюшка обернулась – ее новый друг был в образе человека. Теперь она могла рассмотреть его близко-близко. Простая льняная одежда была скромной, но ладно скроенной и так хорошо лежала на сильном, поджаром теле; у глаз и губ залегли тонкие печальные морщинки, как будто Серый Волк слишком много повидал и пережил, и складка между бровей делала его прекрасное лицо хмурым и серьезным. Длинные, до плеч волосы показались Марюшке мягкими – так бы и запустила в них пальцы… жаль, нельзя! Небольшая бородка делала его старше. А глаза были совсем не той сини, что море или небо, – такая синь идет от чистой души.
– Дяденька Серый Волк, а ежели я тебя возьму да…
Серый Волк вопросительно вскинул брови.
– …поцалую? – нерешительно закончила Марьюшка. – Как дядюшку любимого, – сконфуженно добавила она.
Целовать мужчин ей еще не приходилось, кроме отца да деда. «Ну, а что такого? – мысленно уговаривала Марьюшка себя. – Чмок – да и по тому. Зато хоть раз с любым да милым поцелуюсь, пока за Васятку не выдали! А и не выдадут, все одно больше не встретимся…»
И такая боль взяла ее от этой мысли, что Марьюшка даже вздрогнула, перекрестилась и коснулась губами бородатой холодной щеки.
И пахло от Серого Волка не так, как от деревенских мужиков. И не так, как от барина, – от того вечно несло заморскими… о-де-колонами какими-то так, что кот от них чихал. А свежестью и зеленью, влажной хвоей и полетом.
Красивая сильная рука сжала Марьюшкину маленькую ладошку.
– Прощай, Марья-краса, – тихо проговорил Серый Волк. – Доля приведет, еще встретимся. А пока вот это держи, да гляди, не потеряй. И с этого места не уходи.
Марьюшка глянула, что же он вложил ей в руку. Большой охотничий нож в чехле, а на костяной рукояти – искусно вырезанная голова волка под лунным серпом.
Когда Марьюшка подняла глаза, она стояла на песчаном берегу одна.
Путешествие с Серым Волком заняло достаточно много времени, просто Марьюшке было так весело и так головокружительно лететь, обнимая сильную мохнатую шею, что день промелькнул как миг. Ан солнце уже садилось, бросая на море золотую расплавленную дорожку. Ветер успокоился, незнакомые белые птицы прекратили кричать, угомонившись, и только морские волны, словно чье-то огромное сердце, продолжали биться о берег.
Марьюшка сунула в рот кусок зайчатины, за ней – размякший сандвич. «Ох ты! Я же мясо забрала, думала, мы с Серым Волком его в дороге поедим! А он…» Впрочем, ее запоздалое раскаяние ничего не могло поправить. «Вот ежели встречу еще раз – и каши ему сварю, и щей самолучших, а то голубую уху приготовлю! Ее долго варить, но для дорогого гостя…»
Марьюшка растянулась на «пенке», расслабленно глядя в закатное небо, напоенное пряным морским запахом. «И рубаху я ему сошью другую. Самолучшего льну выпряду да сотку. И вышью, чтобы не нитками – сердцем моим та вышивка по вороту бежала…»
Сперва ее сон был, как обычно в волшебном мире, сладким и крепким. А потом…
А потом в него проник назойливый шепот.
«Вот дурочка-то… Отчего у царицы чуди белоглазой ничего не попросила? Ишь, сколько у ней каменьев да шелков-то. Вот и выпросила себе камушков бы, чай, царица-то не обеднеет. А с камушками и путешествовать сподручнее…»
Мысль была определенно глупой. Марьюшка и так просила царицу об одолжении – позволить ей сослужить службу, чтобы отпустила сестру, куда уж камушков?
Шепот утих. Но вскоре появился опять.
Форма: макси, ок. 18.000 слов
Категория: джен
Пейринг/Персонажи: ОЖП, Баба-Яга, Серый Волк, Вий, Марья Моревна, Алконост, Болотница, Лихомань Болотная, Змей Горыныч, чудь белоглазая
Жанр: Приключения
Рейтинг: G
Краткое содержание: Чтобы спасти сестру, похищенную эльфами, крестьянской девушке Марьюшке придется разыскать Алконоста, а по пути встретить самых необычных персонажей русских сказок и найти свою любовь...
читать дальшеГроздья калины темнели под вечереющим небом. А и хороши они будут, и сладки в пирогах, как прихватит их мороз, и небо из летнего, сине-горячего, станет низким и тусклым. Но пока что стояло лето, комары нещадно звенели в сырых низинах, а горячая небесная синь мало-помалу становилась таинственной и золотой, чтобы затем потемнеть и загустеть тяжелыми сумерками.
Маленькие босые ноги шевельнули резной лист орляка.
Скоро, скоро наступит желанная купальская полночь, когда орляк расцветет, и тому, кто сумеет взять его тайный цветок, откроются древние клады. Но пока что и до купальской ночи было еще далеко.
Самое начало лета, и вечерняя зорька купается в угасающем закате.
– Аленка!
Девочка, рассеянно трогавшая пальцами босой ноги кустик орляка, вздрогнула и обернулась.
– Аленка! Горе ты мое луковое! Вот матушка нам с тобой задаст! – девушка, чуть постарше Аленки, такая же рослая и светлая, с прозрачно-родниковыми серыми глазами и длинной русой косой, бежала по заросшей тропке. Бежала, видно, давненько – запыхалась, на высоком белом лбу из-под простенькой косынки проступила испарина. – И откуда ты на мою голову взялась такая разиня, только и знаешь ворон считать где попало, а я ищи, – сердито ворчала девушка, хватая руку Аленки.
– Марьюшка, сестрица, ну не брани ты меня так, – возразила Аленка, покорно семеня за старшей сестрой. – Тут куда ни глянь, диво дивное. Вон те листочки ровно кружево, какое не всякая барыня носит. А там цветочки шепчутся, чуть бы послушать – так и понимать начнешь. И птичка так пела, уж так пела… А вот в том овражике, – Аленка махнула рукой куда-то вправо, – голоса чудные слыхать и тьма клубится.
– Говорено тебе сто раз, – Марьюшка сжала кулачки, – не моги ты туда ходить, и думать брось!
Овраг, к которому Аленку тянула нелегкая, был не из простых. С виду – овраг как овраг, глубокий да извилистый: по дну журчал ручеек, а над ручейком склонились заросли лещины и жимолости. Но уже на памяти Марьюшки, а ей исполнилось шестнадцать, в том овраге пропало несколько ребятишек, которым почему-то помстилось, будто грибов там больше, чем в других местах, да молодой сосед с зазнобой, убежавшие подальше от строгого батюшки да лишних глаз. Грибники да охотники любили, хлебнув лишку, рассказывать, будто слыхали, как в том овраге кто-то поет высокими да красивыми, но жуткими голосами, играет не пойми что – балалайки не балалайки, гитары не гитары, рожки не рожки, свирели не свирели… сладко играют, да уж больно жалобно, а под ту жалобную музыку раздается то смешок, то топоток, ровно танцует кто, и беседы девичьи. Не один молодой удалец застывал, очарованный красивыми голосами и смехом, да, припомнив разговоры старших, оттаивал и спешил домой со всех ног. Потому что находились те, кто от стариков ничего про этот овраг не слышал, а коли и слышал, да не слушал. И никто из ушедших за девичьим пением не вернулся назад.
Аленушка была из тех детей, от кого родителям вроде бы и нет никакой беды, а и хлопот не оберешься. Тихая, задумчивая, она всегда как будто отсутствовала там, где находилась. Работа в Аленкиных руках спорилась не хуже, чем в руках ее сестриц, речи были разумными – иной раз уж слишком разумными для девочки двенадцати лет, а голос, которым она певала сельские песенки, многие называли «соловьиным». Но стоило заглянуть ей в глаза, как становилось не по себе. Глаза эти словно знали нечто такое, что девочкам из бедной, но набожной и работящей крестьянской семьи знать не положено. А мальчишки так и вовсе шептались, что она понимает по-птичьи да по-звериному.
Один случай окончательно убедил в этом сельчан, после чего на Аленку все стали смотреть косо, но бросить камень ей в спину не решался никто.
Отчего маленький Гришатка забрел под вечер в зимний лес – Бог весть. То ли старшие сестры да братья не уследили, то ли мать за чем послала – уже не разберешь. Но когда малец понял, что заблудился, вокруг стоял только заснеженный бурелом, из-за которого уже начинали поблескивать зеленые огоньки.
Волки…
За пропавшими детьми, как и за блудной скотиной, и за потерянными вещами, Аленку снаряжали уже давно. Вот и сейчас она торопилась, по пояс проваливаясь в снегу, а за ней спешили отец и дюжие дядья Гришатки. И остановились, поняв, на кого напоролись, – все, кроме Аленки.
Ружья с собой не было ни у кого.
Оцепеневшие мужчины смотрели, как девчонка смело подошла к вожаку.
Огромный темно-серый волк с седыми шерстинами на загривке внимательно глянул на Аленку.
Светлая, словно серебряная, волчица вышла из лесу, встала рядом с вожаком. Волчья царица.
– Батюшка волк, – Аленка помедлила, поклонилась в пояс зверям, – матушка волчица. Отпустите нашего Гришатку. Там за ним мамка с тятей плачут, сестрички плачут, братики. А как бы вашего волчонка кто поймал да съел? То-то. Гришатка хороший, он зла лесному зверью не чинит, птичьих гнезд не разоряет, отпустите его, пожалуйста!
Волчьи старейшины выслушали – так, будто понимали. А затем величаво развернулись и ушли восвояси, и вся стая потянулась за ними.
…И теперь, когда Аленка снова бродила по лесу, прислушиваясь то к пению птиц, то к странным голосам из заколдованного Гиблого оврага, не один сельчанин крестился и приговаривал: «Шла бы к своей родне, тьфу, тьфу, тьфу, свят, свят, свят!»
Мать не сказала ни слова, когда Марьюшка привела Аленку домой. Вздохнула, покачала головой с укоризной, да и начала собирать на стол. Аленка тут же кинулась ей помогать – сноровисто, легко, точно и не бывало никакой отлучки в запретные места, и не разыскивала ее Марьюшка полдня, заливаясь слезами.
А вечером, когда уже все угомонились, Аленкин шепот защекотал Марьюшке ухо.
– Маш, а, Маш! Расскажи сказку! Ну, расскажи, ну, что тебе стоит?
Рассказывать сказки на ночь почти взрослой сестре Марьюшка придумала именно для того, чтобы отвлечь ту от блужданий по лесу и попыток заговорить с птичками. «Хочется ей дива да чудес – вот пусть про них и послушает, а не ищет где ни попадя, – рассудила девушка, – всё лучше, чем в Гиблый овраг соваться!» Сказок она поначалу знала не так уж много, но, глядя в жадные глаза Аленки, сама загорелась – стала расспрашивать стариков, мимоезжих людей, и теперь, наверное, не было такого чуда и таких лесных диковин, о которых бы у Марьюшки не нашлось подходящего сказания. Хотелось Марьюшке еще песен выучить, но петь она была не мастерица. «Вот Аленка поет – заслушаешься, а у меня один сип да писк выходит», – вздыхала старшая.
– Ну, слушай. Было это в старую старину, когда еще и царя Гороха на свете не было. Жила на свете, да не на свете, а под землей, чудь белоглазая…
Аленка слушала, затаив дыхание, – только она умела так слушать сказки: всем взглядом, всем телом, всей душой.
Поутру у крестьянской девчонки работы – невпроворот. Коровку подоить да в лес вывести пастись, капусту полить, грядки выполоть, курам корму задать, а там уж мать квашню укутывает – скоро пироги печь будем! Лепить их, начиняя творогом да прошлогодним вареньем из лесных ягод, а мать за лепкой степенно заведет разговор о женихах да о приданом…
Марьюшке о женихах не хотелось. Хотелось о любви, о какой песни поются, чтобы незнакомое чувство горячило щеки и сладко стесняло грудь. Чтобы вышел из чащобы на лесную опушку высокий да статный, голубоглазый, с блестящим ножом за голенищем и сильными руками, – хмуро кивнул и отвернулся поначалу, а потом бы уж Марьюшка сама подошла да заговорила, и так бы сладилась у них беседа… Чтобы судьба это была.
А не Васятка-камнерез, сын проходчика. Что уж там, бывали и камнерезы – волшебники, у которых камень пел под руками: яшма цвела, а малахит покачивал листьями орляка, словно взаправдашними. Но Васятка был не из таковских. Самую простую работу ему поручали. Да и сам по себе парень был не Бог весть что, ни кожи, ни рожи. Но кто еще позарится на бесприданницу, будь она хоть сто раз умница да красавица?
За такими-то невеселыми раздумьями Марьюшка и не заметила, как меньшой, Ванюшка, поплелся к ручью – едва не утоп, хорошо, на мелком месте в воду свалился и заревел в голос, а когда прибежала да вытащила братишку, кликнула Аленку.
Пусть переоденет в сухую рубашечку…
Аленка не отзывалась.
– Аленка! Да что ж такое! Никак, опять в лес побежала? И что ее туда тянет нелегкая… Аленка!
Демидка, паршивец, хихикнул:
– Она пошла тебе, Машка, лешего сына сватать, чтобы тебя за Василия не отдавать!
– Ах, чтоб тебя! – в сердцах замахнулась Марьюшка и побежала к лесной опушке, на ходу выкликая: – Аленка! Аленка! Горе мое! Куда тебя опять понесло? Аленка!
Лес молчал. Марьюшке показалось, что деревья выжидающе замерли, словно ожидая, что она будет делать дальше. Не любила Марьюшка лес в сумерках. Какой-то он был живой и чужой, точно каждая былинка в нем была на своем месте и вовсе не рада незваным гостям – людям.
– Аленка!
Голос беспомощно звякнул разбитым колокольцем…
И в ответ Марьюшке вдруг очень близко, прямо из-под ног, прозвенели чистые и странные, чужие голоса из Гиблого оврага.
«Вот куда я вышла-то. Заманивают, никак… – девушка подняла руку и сжала пальцы на маленьком нательном крестике, прошептала «Отче наш»; от сердца немного отлегло. – Аленка-то, поди, не догадалась так сделать. Нешто она у них?»
Маленькие исцарапанные руки раздвинули темные в сумерках кусты. Поначалу ничего особенного Марьюшка не разглядела. Овраг и овраг, по дну невидимый в темноте ручеек журчит, листья шепчутся да где-то сверху соловей заводит свою песню.
– Аленка! Отзовись! Ты здесь?
И в ответ посреди молчаливой тьмы затеплился огонек. Один. Другой. Да не обычный, теплый, как от костра, а голубоватый.
«Да это болотные огни! Откуда бы? Тут и болота-то нет…»
Марьюшка прыгнула вниз, еще раз позвав сестру.
Под ногами захрустели ветки… ветки ли? Захрустели? Нет, – босые пыльные ножки ступили на гладко выструганные доски душистого розового дерева, какого Марьюшке не то, что видеть – и представить не доводилось.
Над головой висели каменные занавеси, уложенные красивыми складками; высокие своды потолка терялись в высоте, и из сумрака этой высоты то и дело срывались какие-то мелкие крылатые существа. Сычи? Летучие мыши? Ночные бабочки?
По полу были расставлены резные подставки с медными чашами, в которых поднимались те самые синеватые огоньки. Света они давали немного, но жителям диво-хором, видать, хватало.
Марьюшка плохо разглядела, что еще имелось в чудной комнате с каменными занавесками. Скамьи не скамьи, сундуки не сундуки… не до того было. На главной скамье сидела женщина ростом не выше Аленки; короткие светлые, пепельные до прозрачности, волосы кудрявились над серым бархатом накидки, расшитой золотом, а светло-серые глаза, отражая голубой свет, казались двумя маленькими лунами. И по величественной осанке сидевшей, больше, чем по богатству ее убранства, Марьюшка догадалась: царица.
Царица-то царица, а платье как у остальных: светлое, ровно из паутинки, жемчугами да самоцветами не расшито, не изукрашено… Из-под гладкого подола маленькие сапожки смотрят – белые, и тоже без украшений. Зато на шее, да на руках, да в пепельных волосах каменья горят – один ярче другого!
Остальные люди сгрудились вокруг царицы, настороженно глядя на Марьюшку.
«Ну и чудеса… Малые какие, белые, светлолицы да светлоглазы, а у каждого-то нож на поясе. Да кто они? Не та ли чудь белоглазая, о которой я еще давеча Аленке сказку сказывала? Дивьи люди?»
– Марьюшка, сестрица!
Сквозь толпу к ней протолкалась Аленка, обхватила ручонками – еще вчера ее руки казались Марьюшке белыми, а теперь помстились загорелыми до черноты.
– Соскучилась я, – вздохнула девочка. – По сказкам твоим да по работе простой. Мне тут только и работы, что песни петь, а душа по матушке с батюшкой да по братцам-сестрицам изныла…
– За вечер и душа изныла? – усмехнулась Марьюшка. – Ну, поди со мной, домой будем…
– За вечер? Дак я тут уже с месяц сижу! – изумилась Аленка.
Царица поднялась со своей скамьи. Выпрямилась. Простерла руку, сверкнув перстнями.
– Увидеться я тебе позволю. А домой – нет.
Марьюшка по ее разговору поняла: русские слова подземным жителям непривычны. Кабы раньше прислушалась к их негромким перешептываниям, заметила бы, что они лишь на своем языке говорят, но все ее внимание было отдано Аленке.
– Как это – нет? Ее матушка с батюшкой ждут! Не могу я уйти без сестры, не могу!
– А я песни слушать могу, – возразила царица.
«Не то говорит, – сообразила Марьюшка. – Видно, хочет сказать, что без песен Аленушкиных не может. Как же быть? Кабы я петь могла, заместо Аленки бы осталась. Все равно мне с Васяткой этим жизни не будет…»
– Матушка царица, а хочешь, я тебе службу какую сослужу? – безнадежно предложила девушка. – Я сослужу, а ты мою сестрицу домой отпустишь…
Смех царицы прозвенел под высокими сводами, спугнув тучу крылатых существ – они заклубились в воздухе, беспорядочно мечась и пища.
Обернувшись к своим придворным, она что-то сказала на своем языке – видимо, перевела сказанное Марьюшкой, и те тоже засмеялись.
Старший, с серебристыми волосами, схваченными черным ремешком с зелеными камнями, почтительно тронул край серой накидки царицы. Та склонила головку, прислушиваясь к его негромкой речи.
«Красивая какая, ровно птица райская аль цветочек… И не злая, видно же, что не злая. И Аленке-то платье какое справили, в деревне у ней отродясь такого не бывало. У нас ведь и самые богатые девки таких шелков не нашивали, а то, может, и сама барыня…»
Аленка действительно была одета в нарядное голубое платье с широкими рукавами и сборками у ворота, очень шедшее к ее серо-голубым глазам и тонкой, уже женственной, фигурке, а в волосах, уложенных по здешней моде – на висках заплетены в косы, обхватывающие голову венком, а сзади подобраны в затейливый узел на затылке, – блестели заколки с дорогими камнями. «Экая огранка, – оценила Марьюшка, – наши-то гранильщики так не умеют. За один такой камушек можно было бы всю семью из крепости выкупить-то…»
Внезапно чуткие ушки Марьюшки уловили знакомое слово. Она не раз поминала это имя в сказках, пугая сестренку россказнями о грозном повелителе бурь и непогоды.
Алконост.
– Приведи Алконоста, – очень серьезно сказала царица. – Могу не песни, не могу Алконост.
Марьюшка ошеломленно воззрилась на нее.
Искаженные слова никак не хотели складываться во что-то понятное.
– Матушка царица, да как же это… Я ж не знаю, где его и искать-то, и что ему сказать!
– Ты можешь, – непреклонно ответила царица. – Тебе сила есть. Приведи – отпущу, – тонкий палец, увенчанный алым яхонтом, указал на подобравшуюся Аленку.
– Не надо, сестричка, – зачастила та. – Мне тут хорошо, меня не обижают, любят, только по вам скучаю, а так ничего… Не губи себя, не ходи!
– Не губи, – все так же непреклонно произнесла царица, жестом приказав Аленке молчать. – Губи нет, ходи и приведи да.
– Позволь, я домой схожу да соберусь в дорогу, – проговорила Марьюшка.
– Иди. Соберись. Сюда иди, – царица сняла с пальца то самое кольцо с яхонтом и протянула ей.
– Это… мне?
«Точно. Выкуплю Аленку у царицы, а потом за камушек – всех наших из крепости!»
Марьюшка еще раз обняла Аленку, вдруг вокруг все завертелось, зашумело, а когда мир успокоился, она снова стояла у края Гиблого оврага, и в ночной темноте ухал филин.
Вокруг разливался розовый свет. Марьюшка не сразу поняла, что этот свет исходит от ее кольца.
***
Лапотки мягко шелестели в негустой лесной траве.
В котомке на дне лежали запасные лапти с онучами, мелкие девичьи причиндалы, без которых в шестнадцать лет никуда, сорок копеек серебром, новая рубаха – широковатая, мать себе шила, да дочке в дорогу отдала, и пирожки, которые вдвоем вчера пекли.
И как так получилось, что Аленка за вечер больше месяца у чуди белоглазой провела, а я в тот же миг обернулась? – недоумевала Марьюшка. Поначалу ее рассказам о странной пещере и Дивьей царице никто не поверил. Не было Марьюшки на дворе не больше нескольких минут – за такое время и с подворья никто бы выйти не успел, не то что до Гиблого оврага добежать. И только одна старая бабка, которая за последние годы уж и не выходила никуда, а вчера притащилась – послушать, припомнила, что немногие, кто сумел познакомиться с Дивьими людьми и вернуться обратно, баяли похожее. Какие-то особые штуки чудь со временем выделывала.
Деревья вокруг стояли вроде бы и обычные – редкие лиственницы, а все больше осины, березы да сосны, кое-где ольха, а в темных низинах – елки, но чем-то они неуловимо отличались от тех, что росли возле Марьюшкиной деревни. Все они густо обросли мхом и лишайником; Марьюшка примечала – идти ей было на темную половину, то есть глядеть, с какой стороны мох, и идти туда, забирая налево. В ее родном лесу мох вообще-то рос где попало, если в чаще. Но в этом лесу все было не так: мох нарастал на стволы точно с полуночи.
За плечом рядом с котомкой болталось небольшое лукошко. Марьюшка взяла его на всякий случай – а ну как придется долго скитаться, деньги закончатся, а еды по-другому не раздобудет, вот и пригодится. Хоть ягодами девка, а будет сыта.
Лес с одной стороны чуть поредел, вскоре Марьюшка вышла на небольшую поляну, заросшую земляникой. Для сбора ягод еще было не время, поэтому девушка без особой надежды пошевелила плотные, необычно темные и широкие листья, – и ахнула.
Ягоды были. Да какие! Крупные, размером и цветом – как яхонт в царицыном перстеньке, душистые, собранные в кисти, а в каждой – не меньше десятка. Попробовав одну, Марьюшка убедилась, что земляника совсем спелая и куда слаще обычной.
«Эк ее! Видать, я не просто в Дивий лес вышла, а и в Дивье время – ближе к Илье Пророку!»
Корзинка мигом слетела с плеча, а наполнилась почти сразу.
Пальцы и губы Марьюшки заалели и стали липковатыми от сока. Облизываясь, хозяйственная девушка постановила себе набрать побольше таких ягод на обратном пути. Корзинку еще одну надо бы сплести, размышляла она, я же умею, хоть и не такие красивые, как эта…
Деревья разом расступились.
На небольшой поляне красовалась небольшая, но ладная изба. Могучие бревна, из которых она была сложена, сверху почернели и обросли густым ярким мхом, однако чувствовалось, что простоят они еще не один век. На верху тесовой крыши виднелась искусно вырезанная конская голова.
Марьюшку с ходу поразило, что изба стоит на высоких сваях, украшенных резными курьими лапами. Ни крыльца, ни сходней не было – одна дверь, а вместо ставней висели какие-то жесткие, вроде как железные занавески вверху.
Чудной дом так раздразнил любопытную Марьюшку, что она забыла даже бояться – вышла прямо посреди поляны да как крикнет в полный голос: «Избушка, избушка, стань к лесу передом!»
Кричать по-хорошему следовало другое, но от удивления Марьюшка позабыла все сказки, какие сама же рассказывала сестре что ни вечер.
Дверь распахнулась.
– Какого лешего? – неприязненно поинтересовался женский голос.
Ошарашенная Марьюшка, онемев от ужаса, смотрела в нацеленное прямо в лоб дуло ружья.
– А! Хикки несчастная… Весь настрой мне сбила, – ворчливо сообщила хозяйка ружья. Дуло исчезло, и вместо него в дверном проеме показалась фигура, диковиннее которой Марьюшке встречать еще не доводилось.
Ладная и стройная, высокая женщина с коротко, словно после тифа, остриженными черными волосами, обильно побитыми проседью. Молодые черные глаза сверкали на загорелом лице. Черная рубаха с короткими рукавами, отставлявшими локти открытыми, да синие портки в обтяжку составляли одежду незнакомки. Из дверей вылетела веревочная лестница с деревяшками-ступеньками, а за ней и сама хозяйка соскочила.
– Чего шумишь? – поинтересовалась, но уже добродушно.
– А стрелять будете? – робко уточнила Марьюшка.
– Не видишь – ружье в доме осталось! – фыркнула хозяйка. Оглядела Марьюшку с ног до головы, хмыкнула одобрительно. – Клевый у тебя косплей. Лапотки, небось, из сувенирной лавки?
– Сама плела, – обиделась Марьюшка.
– Ну-у? Молодец. Ладушки, ежели охота – заходи.
Пыхтя и боясь рассыпать ягоды, Марьюшка полезла по лестнице. Хозяйка и в этот раз не воспользовалась лестницей – подпрыгнула, ухватившись жилистыми тонкими руками за порожек, подтянулась и ловко вылезла наверх.
Ни печи, ни полатей, ни лавок да скамеек в избе Марьюшка не увидела. Стоял там стол, но на столе тоже не было ни самовара, ни миски, ни хлеба, а была плетеная корзинка с чем-то завернутым в пестрые бумажки, кувшин с водой, полной пузырьков, кипа исписанных листов бумаги и странная стеклянная книга. Стоял в избе сундук, и шкаф, и еще один шкаф, на котором виднелись какие-то коробки. Хозяйка кивнула девушке на стул.
– Минералки хочешь?
Пузырящаяся вода полилась в стеклянный стакан. Марьюшка отхлебнула холодной, чуть солоноватой воды, пузырьки ударили в нос, и только тогда девушка поняла, до чего ей хотелось попить, поесть и отдохнуть.
– А ты меня не съешь? – шепотом проговорила она.
– Я-то? Хм… ну да, по пятницам я как раз лопаю хикки в лаптях. Катаной – вжик-вжик, заливаю кетчупом – и в микроволновку!
Черные глаза весело блестели.
– Ты бы, тетенька, – расхрабрившись, заявила Марьюшка, – меня сначала напоила, накормила и спать уложила, а то еще баньку протопила!
Хозяйка на миг озабоченно нахмурилась.
– Напоить уже напоила, пожрать сейчас соображу, за баньку по модулю сойдет душевая кабинка, а спать… ладно, матрац надую. Ты откуда такая взялась-то?
– Деревня наша Нижние Петухи называется. Мы заводчика Полозкова. А ты, тетенька, в крепости или вольная будешь?
Черноглазая хозяйка посматривала на Марьюшку с очень странным выражением лица – то ли удивленно, то ли насмешливо. Видно было, что она немолода, но лицо ее казалось гладким, почти без морщин, а движения – юношески-легкими.
– Я, чтоб ты знала, дворянских кровей, – наконец, произнесла она.
Ящик на одном из столов перестал гудеть, свет внутри него погас. Хозяйка вынула из него пирог.
– Пицца тебе с ветчиной. Или ты настолько вошла в роль, что потребуешь кондера?
Пирог был обжигающе горяч. Пирог был упоительно вкусен и душист. Пирог был… да ничего лучше этого пирога во рту Марьюшки еще не бывало!
На колени Марьюшки полетело пушистое полотенце и брусок чудного – синего – мыла, а хозяйка тем временем уселась за стол, открыла свою стеклянную книгу и застучала-зашуршала по ней…
Баня в этой избе тоже была чуднее чудного. Но Марьюшка уже устала удивляться.
Поставила ягоды к ящику-печке. Отыскала веник, тряпку, прибрала в диво-горнице. Затем взяла кастрюльку и принялась чистить картошку. Привычная работа успокаивала, помогала собраться с мыслями.
– Так ты мне и не сказала, хикки, что тебе здесь надо и куда ты идешь. Заблудилась? Что-то ты на обычного косплейщика или сборщика ягод не похожа, – послышался голос хозяйки.
– Марья меня зовут, – виновато сказала Марьюшка.
– А меня тетя Шура.
– Тетя Шура, а где Алконост живет? Мне Дивья царица Алконоста привести велела. Говорит, приведешь – отпущу твою сестру.
– Ну-у? – черные глаза оторвались от стеклянной книги, пристально взглянули на Марьюшку. Та, чуть осмелев, шагнула поближе. На стеклянной странице виднелись какие-то незнакомые буквы – читать-то Марьюшка немного умела, а внизу – цифры: 18:10, 29.07.2013.
– Сестра моя, Аленушка-дурочка, к чуди белоглазой попала. Поет она очень хорошо, вот ихней царице ее голосок-то и полюбись. А пошто ей Алконост понадобился, Бог весть, – начала рассказывать Марьюшка. – Колечко вот мне дала. Сказала, сила во мне есть пройти на темную половину. Ой, а чего это у тебя за цифирьки-то, а, тетя Шура?
– Чего, чего… время и дата. Десять минут седьмого, двадцать девятое июля две тыщи тринадцатого года. А ты думала, какое сегодня?
– Я? Это… так… тетенька, так нынче уже две тыщи тринадцатый? Это как же ты считаешь? Не от Рождества же Христова?
– От него, конечно.
Две женщины смотрели друг на друга.
– Тыща семьсот восемьдесят девятый от него, – воскликнула, наконец, Марьюшка.
– Тогда понятно, – вздохнула тетя Шура.
Картошка варилась, а Марьюшка разглядывала то, что висело в избе на стенах. Чуть изогнутый меч с длинной рукоятью, – видно, это и была катана, которой тетя Шура грозилась ее зарезать, самострел, уже известное Марьюшке ружье, жуткие оскаленные маски, картины с незнакомыми пейзажами…
За ужином Марьюшка разговорилась – рассказывала тете Шуре о деревне, о братишках и сестренках, о Васятке-нелюбе и Петьке-шалопуте, который знай себе дразнит девушку, за косу схватить норовит, о подружках и озорной козе Любке.
Марьюшке бы и порасспросить кое о чем хотелось. Но что-то останавливало.
Страшно было.
– Слушай, а как ты в лаптях идти собралась? – вдруг спросила тетя Шура.
– Ну, а в чем? У меня кожаных сапог отродясь не бывало. Зимой валенки, как без них, а летом – босая, вот в дорогу лаптей наплела.
– Так они же больше трех дней не живут!
– Ничего, у меня запасные есть.
Тетя Шура только покачала головой.
Матрац, диковинный, как и все в ее доме, уже не удивлял Марьюшку. Надувной и надувной. Мягкий да упругий, получше соломенного. И сны на нем снились сладкие, про голубоглазого суженого да про свежие алые ягоды.
Утром, когда Марьюшка проснулась, на плите уже уютно пел сосуд с носиком – кувшин не кувшин, самовар не самовар, пахло острым, сладким и пряным, и гудел давешний ящик-печка, а тетя Шура, все в тех же синих портках и рубахе, насвистывала, как скворец, что-то развеселое.
– А, Машка – чебурашка, – сказала она. – Просыпаешься на запах кофе!
– Доброго утречка тебе, тетенька, – застеснялась Марьюшка. – Аль помочь чего?
– Чего помогать-то, уже все готово. Умываться, зубки чистить – и за стол!
Ни колбасы, ни ветчины таких Марьюшка тоже еще не едала, но кофе поразил ее по-настоящему. От густого и терпкого вкуса ей сразу захотелось куда-то идти, кого-то побеждать, смеяться и петь в голос. А и рассиживаться в гостеприимной избе веселой тети Шуры было некогда.
– Благодарствую, – степенно произнесла девушка после того, как убрала со стола, и протянула корзинку с собранным вчера ягодами. – Угощайся, прими, сделай одолжение. А мне уж идти пора.
– Давай пересыплю, корзинка тебе еще понадобится, – тетя Шура задумчиво смотрела на нее. – Значит, вот что. Ну-ка примерь.
У ног Марьюшки очутились сапоги на шнурках.
– Отличные ботинки. Фирма ЕССО, между прочим. Лапти мне отдай, им самое место между веером и африканской маской, в лесу они не годятся. Теперь вот что… – в руках ее появилась черная трубка со стеклом. – Батарейки тут должно надолго хватить, если не включать на всю ночь. Вот эта красная кнопочка – включать. Гнуса не боишься? А зря. Вот тебе спрей, хорошо помогает. Спать ты, что ли, на земле собралась?
Марьюшка успевала только кланяться в пояс, принимая каждый подарок.
– Да как же иначе, тетенька?
– Эхх, – тетя Шура только махнула рукой. – Пенку подстелить не пробовала?
«Пенка», свернутая в трубку, вместе с остальными вещами поместилась в мешке с лямками.
– И вот еще что. Я тут в Гугле нарыла… Алконост твой, оказывается, певец знатный и вдобавок управляет погодой. Голос у него волшебный. Если его поцеловать, он больше не сможет вернуться в ирий, но и на земле долго не проживет. А вот если просто поймать, то он ради спасения исполнит любое желание. Вроде бы приносит счастье, но при этом – птица грусти и печали. Если тебе это хоть чем-то поможет…
– Да как же его поймать-то, тетенька?
– Я тебе что – специалист по поимке славянских божков? Сетью, наверное.
– А живет он где?
– В Ирии, а по другим сведениям – на острове Буяне.
Тетя Шура высыпала из мешочка в тарелочку на полу какие-то зерна, которые тут же с аппетитом, хрустя, принялся поедать огромный черный котище, и продолжала:
– Смотри, осторожнее. Буквально в ста метрах отсюда – болотище. Гиблое, скажу тебе, место. Возьми палку и хорошенько прощупывай землю, прежде чем сделать шаг. Э, да что там… Бантик!
Кот приподнял голову, сверкнув серебряными глазами.
– Проводишь, – велела хозяйка. – Заодно живой воды принесешь. А за болотом – Волчья поляна. Фонарик держи наготове, волки его пугаются, особенно, если не просто включить, а мигать им. Ну, и через несколько дней, если повезет, выйдешь на берег моря…
– А там и до острова Буяна недалеко, – как зачарованная, прошептала Марьюшка.
– Эт-то еще бабушка надвое сказала, – хмыкнула тетя Шура. – Вот тебе на всякий пожарный еще кое-чего, что в рюкзачок влезло.
– Спасибо тебе, тетенька, – от души сказала Марьюшка.
***
Ноги в дареных сапожках сами несли по тропке. Перед Марьюшкой выступал горделиво Бантик, которого хозяйка ласково звала «котишкой», – котище размером почти с рысь, с кистями на ушах и огромным хвостом-веником, иногда приостанавливался, оборачивался – словно звал за собой.
«А и сапожки-то не простые. Идешь в них, и любая тропка тебе скатертью кажется… И рюкзак этот – не то, что котомка. Плечи не режет, и тяжесть не в тягость… А тяжесть-то немалая, видать, подарков-то больше, чем тетенька мне показала. Еды, наверное, собрала в дорогу. Дай ей Бог здоровья, вот бы чаще такие добрые люди попадались…»
И, не успев додумать эту мысль, Марьюшка поняла отчетливо: больше ей таких людей не попадется.
Кот присел, взмыл одним мощным прыжком на столб, высившийся посреди трясины с оконцами воды, мяукнул неожиданно тоненько.
– Баюн, – не веря еще себе, позвала Марьюшка. – Баюн Котофеич!
Пышный хвост недовольно дернулся.
– Не отвлекау… мяу… путь выс-мяу-тривау!
Баюн поднялся на высокие лапы – на цыпочки, подумалось Марьюшке, выгнул спину и начал, время от времени шипя, поворачиваться то налево, то направо. Марьюшка, как зачарованная, наблюдала за ним. Наконец, кот соскочил, пружиня лапами, со столба и рявкнул:
– Впра… вау… тебе! Мяу!
– А тебе, Котофеич? – испуганно спросила Марьюшка. Почему-то ей вдруг показалось, что стоит Баюну исчезнуть с ее глаз – и лес мигом наполнится сотнями неведомых страхов.
Впрочем, он и так был полон страхов или, по крайней мере, неведомого. Просто рядом с вальяжным котом неведомое было почти невидимым.
– Нале… во… у! – снизошел кот, кивнул пушистой головой, сверкнул еще раз глазами и зашагал в обратную сторону. Проходя мимо Марьюшки, остановился и мурлыкнул:
– Нож… не отдава-у-мяу… Не знаешь самау, как обмррррнуться, смрррроси… мррр… Всмррретишь знающау… мяу…
– Спасибо тебе, дяденька Котофеич, – спохватившись, крикнула вслед Баюну Марьюшка.
Итак, Баба-Яга – теперь-то девушка окончательно убедилась, что путевая удача занесла ее именно к Бабе-Яге – подарила ей нож. Особенный нож, волшебный. И ничего не сказала. Хорошо, Баюн предупредил… То есть другие ее подарки можно отдавать или дарить другим, размышляла девушка. А этот – ни в коем случае. Что же за нож такой? И как это – обернуться?
Пока что дарить кому-то ни фонарик, ни средство от гнуса, ни «пенку», на которой и впрямь лежать было бы получше, чем на голой земле, она и не думала.
Направо, как и сказал кот, бежала тоненькая, почти незаметная тропка. Марьюшке пришлось постоянно напрягать глаза, чтобы не потерять эту ниточку, по обе стороны которой ждала скверная гибель в трясине.
И вдруг тропинка раздвоилась.
Марьюшка только и успела, что пару шажочков сделать налево, как правая тропка вовсе исчезла с глаз – будто и не бывало! Попробовала нащупать твердую почву большой палкой, которую взяла у Бабы-Яги вместо посоха, – везде, кроме окаянной тропы, палка уходила на добрый локоть в вязкую трясину. Со вздохом Марьюшка побрела вперед, то и дело останавливаясь, чтобы ощупать дорогу.
С каждым шагом ей становилось все страшнее. Однако попытки повернуть назад оказались еще хуже, потому что прямо за спиной тропа словно уходила куда-то – найти ее уже не получалось.
Внезапно тропа кончилась.
Прямо перед Марьюшкой раскинулось озерко, плотно затянутое ряской и заросшее цветами: у одного берега – кубышки торчат из воды, у другого – розоватые кувшинки лежат, красуются, а у ног пузырчатка рябит мелкими лепесточками.
В отчаянии девушка уселась прямо на берег. Идти было некуда. Поэтому Марьюшка рассудила мудро – когда не знаешь, что делать, сядь и перекуси.
Котомку свою с пирожками и нехитрым скарбом она свернула и положила в рюкзак. Но рядом с котомкой обнаружились еще и свертки с кусками хлеба, переложенными ветчиной.
«И что про нее такие сказки рассказывают? Злая, черепа на заборе… Добрая ведь, и черепов никаких нет, и шутит все время. Ко мне лучше, чем Бабка-Ежка, только матушка и относилась, – недоумевала Марьюшка, уписывая сандвич и заедая его пирожком. – Ах ты, забыла совсем! Поляна ее – граница сказочному лесу. Врата на тот свет. Там, где я нынче, живому быть не положено. То-то и время там идет чудно, не по-нашему, на двести годков вперед. А коли так, отчего мне страшно? Понять бы еще, я сама-то живая или уже нет…»
Чего уж никак не ожидала Марьюшка, так это того, что вода в озерке вдруг вспучится, разгоняя ряску, и пойдет пузырями. Самый большой из них медленно надувался, словно огромный стеклянный купол.
Кувшинки на водной глади закачались.
Во все глаза смотрела Марьюшка – и глазам не верила. Рука ее вцепилась в нательный крестик так, что пальцы свело, губы, еле шевелясь, шептали «Господи, иже еси на небеси…», но купол все рос и рос – и, наконец, лопнул с негромким щелчком.
На плавучем троне из листьев и цветов кувшинки, который таился под куполом, восседала девушка. На вид – чуть постарше самой Марьюшки, но уж красавица – никому из деревенских не чета. Видно, Господь улыбался в тот день, когда сотворял эти полные губы, эти прозрачно-зеленые, искристые глаза, эту косу до пят и ясные брови…
Да зря улыбался – сглазил.
Незнакомку прикрывали только водные растения и украшения, а в них – самоцветы, один крупнее и краше другого, но оправлены они были сплошь в темное от патины серебро. Рукой она пошевелила с заметной натугой – мешали тяжелые кованые браслеты, и блики от синих и белых каменьев разлетелись по всему озерку.
– Кто такова? – поплыл над водой нежный, надтреснутый голос. – Коробейница? Чем торгуешь? Злато ли, шелка мне принесла? Что на обмен возьмешь? Плачу не торгуясь – в подводном царстве богатств не считают!
Болотница, с ужасом поняла Марьюшка. Хозяйка трясин и еланей, а еще – шишиг злокозненных.
– И… исполать тебе, дочь царя болотного, – трясущимися губами выговорила девушка.
– Дочь? – от смеха Болотницы даже камыши вокруг озерка вздрогнули. – Дочь! Я человеку дочь, – гордо и в то же время с каким-то отчаянием выкрикнула болотная владычица. – Краса моя Водяного пленила, вот он и позвал меня в жены. А я и не отказалась. В царстве его от злата и каменьев светло и ночью, как днем, да только в этом царстве одна только ночь и есть.
– Каждому свое счастье, тетенька Болотница, – отмолвила Марьюшка.
Сердце неуместно дрогнуло. Где же ты, голубоглазый, широкоплечий, с ножом за голенищем?
– А ты, никак, счастья ищешь? – заинтересовалась вдруг Болотница. – Хороша. Я тоже такой была. Давно была. Теперь уж и нет меня, но зато я есть вечно, пока болота на земле не высохнут.
– Я Алконоста ищу, – тихо объяснила Марьюшка. – Дивья царица у себя мою сестрицу Аленушку держит, чтобы песни ее слушать. И отпускать не хочет – только если взамен Алконоста приведу.
– Ишь, замахнулась, какова, – фыркнула Болотница. – Алконост у Вия теперича томится, по своей воле или нет – врать не буду, но Вий его так просто не отпустит. Ну, так чем торгуешь-то?
В голосе болотной красавицы прозвучала алчность.
Марьюшка начала распутывать тесемки котомки – руки не слушались, стали словно неживыми от страха. Что же ей предложить? Красную ленточку из низкопробного шелка? Серебряную цепочку от крестика? Несколько лубочных картинок, которые Марьюшка взяла лишь затем, что их Аленка любила, – смотреть да сестру вспоминать? Зеркальце?
Небольшое зеркальце поймало случайно пробившийся сквозь листву солнечный луч, отбросило зайчик прямо на плечи и руки Болотницы.
– Солнышко! Отдай солнышко! – вскрикнула она. Озерко взялось волной, кувшинки одна за другой скрывались в воде, ряску плеснуло к ногам Марьюшки.
– Бери! – и, размахнувшись, девушка бросила зеркальце прямо в руки Болотнице.
– Солнышко! – Болотница смотрела в зеркальце, не отводя глаз. – Уж и не чаяла увидеть… Солнышко! Проси чего хочешь, девка, – повелительно бросила Марьюшке через плечо.
– Да ничего я не хочу, Бог с тобой, – удивилась Марьюшка. – Коли оно тебе по душе, забирай. А скажи мне, тетенька Болотница, как отсюда на Волчью поляну выйти?
– Аль тебе жить надоело, дура? – вздохнула царица трясин. – Э, а это у тебя что?
На рюкзаке, подаренном Бабой-Ягой, болталось украшение – колечко, а на нем цепочка, а на цепочке чудной человечек в белой накидке и с мечом.
– Это мне… Бабушка Яга дала, – призналась Марьюшка.
– Ишь ты! Ну, тогда тебе и волки нипочем. И я тебя одарю, раз так. На вот, бери… Когда-то мне матушка на шею своими руками надела. У тебя, вижу, тоже что-то есть, пусть и мое будет. В моем-то царстве обереги ни к чему – я сама там хозяйка.
«Значит, смешная игрушка – могущественный оберег? А это что? Похоже на узорчатый месяц, привешенный к цепочке…»
– Лунница это. В нашем роду только такие и носили. А у тебя что?
– Крестик нательный, – Марьюшка сказала и только потом подумала, что не стоило показывать крест болотной нечисти. Но на Болотницу крест не произвел никакого впечатления. Она лишь пожала плечами, поудобнее уселась на своем кувшинковом троне, любуясь зеркальцем, и махнула рукой:
– Дорожку тебе стелю! Иди да не оглядывайся, смотри мне!
Марьюшка побежала по тропке, которая сама собой появлялась под ее ногами. За спиной что-то шептало, ухало и скрипело, по бокам метались какие-то черные тени, задевая мягкими бескостными крыльями, но наказ Болотницы – не оглядываться! – девушка затвердила накрепко.
Что-то ей подсказывало, что существ, носившихся за спиной и сбоку, лучше не видеть.
И вдруг тропки не стало.
Под ногами в сумерках шелестела травой обширная поляна, днем наверняка солнечная и светлая, а сейчас – таинственная и уютная, и воздух, еще напоенный запахами прогретых солнцем цветов, колебал выбившиеся из-под платка волосы Марьюшки… Посреди поляны виднелся старый пень с воткнутым в него ножом. Не иначе, оберег охотничий, рассудила девушка.
Между ветвями вверху уже поблескивали незнакомые яркие звезды, и им в ответ зажигались светлячки в траве, пробовал голос перед ночным облетом филин, – пора было устраиваться на ночлег. Марьюшка до того устала, что даже ужинать не захотела; вынула из рюкзака «пенку», развернула ее опасливо – а ну как превратится во что-то?, расстелила под деревом, найдя место поровнее… Тоньше одеяла, «пенка», тем не менее, оказалась мягкой.
Но поспать ей не довелось: в шелест листвы и ветра вплелся близкий и отчаянный вой.
Волки?
Недаром поляна – Волчья…
Вой приближался, и скоро на поляну выскочила, хромая, волчица. Белая, она серебряно светилась в вечернем тусклом свете, и в лучшие дни более красивого зверя нельзя было бы и представить, но сейчас на мерцающей шубке запеклась кровь, язык вывалился, бока ходили ходуном от тяжелого дыхания. А за волчицей бежал волчонок. Большой уже – вот-вот станет полноправным волком в своей стае, но все же волчонок. Ребенок.
Волчица на миг остановилась, чтобы отдышаться, – и тут же с резким свистом в ее загривок вонзилась стрела. Марьюшка мысленно ахнула. Стрела? Да какая, – короткая и толстая.
На лубочных картинках, которые так любила Аленка, охотники были нарисованы с длинными, тонкими стрелами, и оперение у них было совсем не такое.
Волчица шатнулась, осела на траву, проскулила что-то жалобно, точно прощаясь. Волчонок бросился к ней и завыл в голос.
«Ишь, голосит, ровно людское дитя по матери», – с жалостью подумала Марьюшка. Что-то толкнуло ее подняться, подойти к зверенышу. Тот, на удивление, не испугался, не зарычал, – покосился и продолжал выть, задрав мордочку к небу.
– Ну, ну, маленький… бедненький, мамку твою убили, – Марьюшка протянула к волчонку руку.
Укусит? Убежит?
Нет – доверчиво позволил погладить себя, потом взять на руки.
Волчонок не был ранен, но очень устал, видимо, их с матерью преследовали давно и упорно. Марьюшка взяла его, поглаживая, и хотела было сесть обратно на «пенку» – ее саму ноги еле держали, как тут на поляну вышли люди.
Двое – юнец одних лет с Марьюшкой и осанистый, кряжистый бородач. Марьюшка про себя отметила, что оба одеты не по-русски, но по сравнению с Бабой Ягой и Болотницей – почти обычно, в узкие портки и зеленые кафтаны, а на головах – шапочки с фазаньими перьями. В руках они держали самострелы. Вот, значит, из чего такими стрелами стреляют, поняла девушка и прижала к себе волчонка покрепче.
Она все еще надеялась, что ее не заметят. Но белый платок и рубаха, смутно светлевшие в полумраке, сразу бросились охотникам в глаза.
– Девка, – крикнул юнец, показывая на нее пальцем.
– Лу-гару, – скривился пожилой. – И щенка своего схватила.
Говорили они странно, но понятно.
– Это моя собака, – подала голос Марьюшка. – А волк ваш вона где лежит.
Пожилой повернулся, поднял тушку убитого зверя, но молодой даже не обернулся в ту сторону.
– Девка, – повторил он и хищно ухмыльнулся.
Рожа у него была – днем бы увидеть, так сказать бы, что пригожая, но сейчас юнец показался Марьюшке страшнее волка.
– Так, значит, собачка? Собачка, да? И что ты с ней будешь делать?
– На цепь посажу, пусть двор сторожит, – губы Марьюшки занемели от страха, она уже поняла, что ничем хорошим этот разговор не закончится. «Что же делать? Кот баял, в рюкзаке нож какой-то лежит. Ан не достать – этот сразу перехватит…»
– А ласкать ее ты будешь? – пропел юнец. Вроде и нежно спросил, и тепло, а всё с какой-то подковыркой, от которой было страшнее, чем от ругани площадной. Не дождавшись ответа, продолжал: – Вы, девки, ласку любите. Брось щенка, – вдруг потребовал он рычащим шепотом.
– С чего это? Говорю ведь – моя собака, барин, не брошу!
– Брось, – напирал юнец; в руке его откуда-то взялся охотничий нож, недобро блеснул зазубренным лезвием, и так же недобро блестели глаза молодого охотника. – Меня ласкать будешь.
– Не буду, барин! Экое вы затеяли, нехорошо. Оставьте девушку, что вам до меня? – тут губы у Марьюшки запрыгали и предательски разъехались, потому что охотник уже прижал ее к стволу дерева, нож оказался почти у самого Марьюшкиного лица, а светлые злые глаза чуть ли не касались ее глаз ресницами.
Волчонок на руках Марьюшки взвизгнул.
Что произошло дальше, Марьюшка так и не поняла. Огромное темное тело промелькнуло и сшибло юнца – только нож его черкнул Марьюшке по щеке, и она скорее по звуку угадала, что на горле незадачливого насильника сомкнулись клыкастые челюсти.
– Сынок! – пожилой, на ходу вырывая собственный нож из чехла, кинулся на зверя – и завыл почище волка: рука, сжимавшая оружие, оказалась вмиг размолотой в страшной пасти.
Волк-отец, – догадалась Марьюшка. За жену свою мстит. А что со мной-то будет? Он же зверь, ему не объяснишь, что я в жену его не стреляла, и волчонка его ничем не обидела…
Она выпустила волчонка из рук, наклонилась, еще раз погладила. А когда выпрямилась – не было никакого взрослого волка на поляне.
Был мужчина, высокий и широкоплечий, с добрым и хмурым взглядом. Уже взошла луна, и яркий серебряный свет позволял рассмотреть и простую темную одежду, и высокие сапоги, и небольшую бородку, и длинные волосы до плеч, и выражение неутолимой волчьей боли на красивом, молодом еще лице.
– Любушка моя, – он преклонил колени перед мертвым телом волчицы, – бедная…
А потом, обхватив голову руками, начал раскачиваться в беззвучном плаче.
Волчонок подкатился к нему, заскулил жалобно. Человек, опомнившись, подхватил его, зарылся лицом в мягкий мех. Марьюшке хотелось утешить его, но она не знала, как.
Однако человек-волк сам поднялся и подошел к ней.
– Спа… спасибо тебе, дяденька волк, – Марьюшка нашла в себе силы поклониться ему в пояс. – Спас ты меня.
– И тебе, красна девица, спасибо, что доченьку оборонила, – хрипло ответил волкодлак. – Ложись уж спать, где постелила, – того, что сейчас будет, тебе видеть не полагается. А назавтра и поговорим, куда тебя вывести и как от бед огородить, – он перебил сам себя: – Э, да тебя, вижу, уже взялись хранить и Великая Мать, и Хозяйка болотная. Что же только их не позвала?
– А… как?
Волкодлак помолчал.
– Ложись спать, – повторил он и коснулся глаз девушки узкой, красивой рукой, – Марьюшка таких красивых рук и у барской дочки не видала.
Сон сморил ее почти мгновенно.
***
Во сне Марьюшке снились волки, но странно – она их не боялась, никакого предчувствия беды не томило, не тяготило. Волки – черные, серые, почти белые, бусые – бродили вокруг, чинно рассаживались вокруг огромного пня, точно обсуждали что-то; возле пня притулилась маленькая волчица – дочь Вожака. Наконец, собрались все, и тогда на пень выскочил огромный волк с серебряной проседью в темно-серой пышной шкуре.
Тот самый.
Верхняя губа вздернулась, обнажая страшные клыки, но в голубых – человечьих – глазах стыло горькое и суровое выражение.
Волки горестно взвыли, провожая душу своей Княгини. Сегодня ночью она предстала перед Великим Волком – сыном самого Перуна, чтобы рассказать о своих деяниях на земле. И велись до рассвета волчьи речи – о браконьерах, что преступили черту, от века отделявшую лес говорящих волков от обычного, о логовах, которые надобно устраивать надежнее, чтобы оборонить волчат, об осторожности. И о том, что в самом мироздании что-то стронулось, в чем-то нарушен вековой порядок – в мелочи, да одна мелочь всегда тянет за собой десяток других.
И о том, что Великая Защитница поручила лесному зверью несмышленую человечью дочку, а сам Вожак у этой девчонки теперь в долгу…
И о том, что родичи всяко присмотрят за Вожаковой дочкой. Потому что дорога, судя по всему, предстоит не из легких да быстрых.
А дальше Марьюшку закружил вихрь не то цветов, не то бабочек, и белые кони на рассветном лугу кивали ей в том сне головой.
Наутро, умывшись у лесного ручья, журчавшего возле поляны, Марьюшка поискала глазами Вожака, но не нашла. Зато из лесу к ней вышел высокий да голубоглазый, в высоких сапогах, – за голенищем торчала рукоять ножа.
– С добрым утром тебя, дяденька Серый Волк, – робко сказала девушка.
– С добрым утром и тебя, красна девица. Ладно ли почивала?
– Ладно, дяденька. С такого устатку, как у меня вчера, завсегда славно спится. А не побрезгуешь ли пирожка моего отведать?
– Я и сам кое-что к завтраку принес, – усмехнулся Серый Волк, достал ягдташ – в нем очутился заяц и несколько бекасов. – Сейчас костер разведу. Приготовить сумеешь?
– А то! У меня батюшка тоже, бывало, охотой промышлял, – Марьюшка тут же принялась сноровисто свежевать и разделывать заячью тушку. – Морковки, чай, не найдется? Зайца-то хорошо с морковкой потушить…
– Ну, тут тебе морковки не найти. Душицы вот возьми да черемши на приправу.
Серый Волк был хмур, веки у него покраснели, но глаза смотрели мягко и внимательно. «Плакал, небось, уж так он волчицу свою любил», – подумала Марьюшка. И вослед этой мысли всплыла другая: «Эх, и отчего я не волчица! И с дочкой бы поладила, не как другие мачехи-то!»
Под внимательным взглядом Серого Волка, словно читавшего мысли, стало неуютно.
– А каши какой не сыщется? – отворачиваясь, спросила Марьюшка.
Серый Волк взялся ощипывать добытых птиц; не поднимая головы, отмолвил:
– Каши? Да где ж тут кашу возьмешь. Давно я уж людского жилья не видел, а в лесу каши не водится.
– Так выменял бы! На торгу. Или продал бы дичину…
«А то женился бы на человеческой девушке, она бы тебе и крупы купила, и каши наварила…»
– Раньше я так и делал, – признался волчий вожак, потроша бекаса. – А нынче боятся меня люди. Намедни заподозрили, что какой-то сельский пьяница может оборачиваться – кожу живьем срезали, наизнанку пытались вывернуть. Волков моих почем зря стреляют, уж к скотине и близко не подходим – нет, облавы устраивают, по трое суток стаю ищут, а потом похваляются, кто больше убил. Только среди волчьей родни и живу…
– А сестра моя, Аленушка, так не делала, – на глаза Марьюшке вдруг навернулись слезы. – Эх, дяденька Серый Волк, знал бы ты, какая у меня Аленушка! Песни пела, что твой соловушка, а уж работящая, а добрая! Она со зверями да птицами, даже с цветами говорила. И с волками тоже.
Они помолчали, каждый о своем горе. Наконец, покончив с зайцем, Марьюшка разделала его, оглянулась – неподалеку в камнях уже вовсю полыхал разведенный Серым Волком костерок. Котелка она не увидела, поэтому набрала широких листьев лопуха, положила черемшу и душицу, посолила – спасибо, матушка коробок соли дала, и зарыла мясо в угли. Печься заяц будет долго, и присмотр за ним нужен, но уж когда испечется…
Серый Волк вернулся от ручья. Котелок у него все-таки был, и в этом котелке он вознамерился варить бекасиную похлебку с травами. Марьюшка тут же взялась помогать.
– Мастерица ты куховарить, как я погляжу, – похвалил ее Серый Волк. – Что ж дома у матери с отцом не сиделось? Такую бы наперебой сватали.
– Эх, дяденька Серый Волк, твои бы слова да Богу в уши! Бесприданница я, – всхлипнула Марьюшка. Слезы, давно копившиеся в уголках глаз, так и хлынули. – Один Васятка, дурень да бездельник, меня и сватает, а матушка с батюшкой и рады бы ему поворот дать, да у них, кроме меня, еще шестеро ртов, не прокормишь! А не сиделось мне, потому как я сестрицу свою выручать пошла… Ты, часом, не слыхал, как до острова Буяна добраться?
– А почто он тебе сдался? – удивился Серый Волк.
– Алконоста мне повидать надо…
– Час от часу не легче! Это не Мать Яга ли тебя послала?
– Нет, что ты. Яга добрая. Веселая, шутит все время, тетей Шурой звать велела. Она мне подарков вон надарила один краше другого…
…И рассказала Марьюшка все. И про то, как Аленка по лесу бродила, с цветами да птицами беседовала, и про Гиблый овраг с его вратами в подземный мир, и про встречу с Дивьими людьми. И о поручении Дивьей царицы. И про Бабу-Ягу, и про Болотницу.
– Шура? – переспросил Серый Волк. – Сиречь – Александра, Защитница. Так оно и есть. В этой жизни она, видать, последняя, кто защищать нас остался.
– Как – в этой жизни? Кого защищать?
Серый Волк перевел дух.
– Она – Луны и женского естества владычица. Одесную самого Перуна сидела. Ей тела и жизни менять – что тебе платья, дух-то один остается. Ан остальные-то, хоть и не верят в них больше, своими делами по-прежнему занимаются, но друг о друге и не вспоминают, одна Мать Яга – надежа. Зверье лесное укрывает, вещие сны женщинам посылает, границу между мирами живых и мертвых блюдет… Пока Луна с неба не уйдет, Мать Яга пребудет со своими неразумными детьми. А пока давай-ка поедим – заяц, поди, готов уже, да и похлебка сварилась.
Марьюшка принялась откапывать зайца из остывших углей. Он действительно был уже готов, и, несмотря на то, что был жестковат и припахивал звериной, оказался отменно хорош, как и похлебка Серого Волка.
– Пирожок-то не черствый ли? – спросила Марьюшка за чаем. Чай сготовили из листьев дикой мяты и смородины – душистый вышел, одно упоение.
– Хорош пирожок, – степенно кивнул Серый Волк. – Хозяйка ты знатная, – и лицом красна, и душой светла. А только спросить-то разве про пирожок хотела?
Марьюшка покраснела и замялась.
– Я, дяденька Серый Волк, – почему-то шепотом сказала она, – попросить хотела, чтобы кто из твоей стаи мне дорогу показал. Не знаю я, куда идти на этот остров Буян-то, а там же Вий еще!
– Не дам я тебе волка из своей стаи. Сам отвезу. Но с Вием – это ты… разве что хитростью. Силой его не одолеть. Пошел бы я и дальше с тобой, только мне заповедано этот лес хранить, а за его пределами моя воля кончается. Но чем смогу – тем помогу.
Марьюшка сходила к ручью помыть котелок, а когда вернулась – вместо высокого голубоглазого охотника на поляне стоял, подобравшись, Вожак.
Под его выжидающим взглядом девушка тихо ахнула, засуетилась, собирая вещи – «пенку» свернуть, ложку в рюкзак, костер землей забросать, остатки зайчатины – в платок завернуть и тоже в рюкзак, когда еще поесть получится, – и…
– Что, вот так и садиться, дяденька Серый Волк? – шепнула испуганно.
Серый Волк совсем по-человечески фыркнул.
– Садись уж. Время не ждет. Да держись крепче, бежать быстро буду.
Марьюшка уселась, робея, на широкую волчью спину, обхватила могучую шею, зажмурилась…
Ей и на коне-то ездить не приходилось. Отчего-то, когда Серый Волк сказал, что отвезет, ей сразу конь и представился. Вот как сесть бы за спиной хмурого голубоглазого всадника, обхватить его за талию обеими руками – и мчать на край света, чтобы только ветер в ушах свистал!
И засвистал.
Один прыжок Серого Волка унес ее поверх зашумевших верхушек деревьев в такую даль, где царил туман и было странно – не жарко и не прохладно, а и то, и другое сразу, и в тумане проглядывали тени незнакомых деревьев. Второй прыжок – и Марьюшка очутилась в темных предгорьях, совсем не похожих на родной Урал, – стояла жара, но на вершинах невероятной высоты и крутизны лежал, слепя глаза под солнцем, снег, а вдали шел ослик и за ним – погонщик, одетый в полосатые одежды и с полотенцем, наверченным на голове. Третий прыжок снова унес их в лес, снова горный, снова пронизанный туманами; циклопические стволы вздымали кроны на такую высоту, что Марьюшке пришлось задрать голову, – где-то в невообразимой вышине смутно виднелись ветви с зеленью, и пахло влажной хвоей.
Спрашивать было боязно, хотя Марьюшка знала, что будет корить себя за молчание, как уже корила за то, что не порасспросила Бабу Ягу, как там живется – в две тыщи тринадцатом, а Болотницу – какова жизнь в подводном царстве.
– Мудро рассудила, – Серый Волк чуть обернул к ней голову, сверкнул голубым глазом. – Ты сейчас-то подумай, каково тебе жить будет потом, после всего, с тем, что ты уже знаешь и видела.
– Это уж точно, – вздохнула девушка. – И ведь никто же не поверит! Даже и рассказать никому нельзя будет – на смех поднимут, скажут, врунья или дурочка, а то еще ведьмой обзовут. Только с Аленкой и поговорю теперь по душам, а она – со мной… Дяденька Волк, а как ты думаешь, ноутбук да микроволновка – это и есть самое волшебство?
– Думаю, это просто вещи, – помолчав, ответил Серый Волк. – Волшебство – оно в другом…
– Дак вещи-то чудесные!
– Чудо – это человеческая душа и разум. А вещи – это дело умелых рук. Я тоже многого не знаю и не понимаю, но это не делает вещи волшебными. Самые волшебные вещи у тебя в рюкзаке и на чудеса-то не похожи вовсе.
– Да они все чудеса! – возразила Марьюшка. – Я фонарик боюсь и в руки взять, вдруг заколдуюсь. А Баба Яга баяла, им волков можно отпугивать…
– Мать Яга бы тебе не дала опасную диковину. Опаснее живых существ, а особенно людей, ты ничего не найдешь ни в этом лесу, ни у себя в деревне. А теперь тихо – мы уже подбираемся к морскому берегу.
Так я и не спросила, как он мои мысли узнает, подумала Марьюшка. Хотя… может, оно и к лучшему…
Под ногами золотился песок. Много песка. Марьюшка никогда не видела столько песка.
А за песком расстилалась вода. Ни реки, ни озера, которые попадались Марьюшке, не были так огромны. Вода была живой. Она густо и величественно синела, она шевелилась, мерно набегая на берег раздумчивыми могучими волнами, она вспенивалась и мягко ложилась, впитываясь в песок, омывая замшелые камни, и столько неизбывной, уверенной мощи было в ее движении, что Марьюшка уставилась на волны, как зачарованная.
– Вот оно, синее море, – тихо произнес Серый Волк.
Голосом, не мыслями. Марьюшка обернулась – ее новый друг был в образе человека. Теперь она могла рассмотреть его близко-близко. Простая льняная одежда была скромной, но ладно скроенной и так хорошо лежала на сильном, поджаром теле; у глаз и губ залегли тонкие печальные морщинки, как будто Серый Волк слишком много повидал и пережил, и складка между бровей делала его прекрасное лицо хмурым и серьезным. Длинные, до плеч волосы показались Марюшке мягкими – так бы и запустила в них пальцы… жаль, нельзя! Небольшая бородка делала его старше. А глаза были совсем не той сини, что море или небо, – такая синь идет от чистой души.
– Дяденька Серый Волк, а ежели я тебя возьму да…
Серый Волк вопросительно вскинул брови.
– …поцалую? – нерешительно закончила Марьюшка. – Как дядюшку любимого, – сконфуженно добавила она.
Целовать мужчин ей еще не приходилось, кроме отца да деда. «Ну, а что такого? – мысленно уговаривала Марьюшка себя. – Чмок – да и по тому. Зато хоть раз с любым да милым поцелуюсь, пока за Васятку не выдали! А и не выдадут, все одно больше не встретимся…»
И такая боль взяла ее от этой мысли, что Марьюшка даже вздрогнула, перекрестилась и коснулась губами бородатой холодной щеки.
И пахло от Серого Волка не так, как от деревенских мужиков. И не так, как от барина, – от того вечно несло заморскими… о-де-колонами какими-то так, что кот от них чихал. А свежестью и зеленью, влажной хвоей и полетом.
Красивая сильная рука сжала Марьюшкину маленькую ладошку.
– Прощай, Марья-краса, – тихо проговорил Серый Волк. – Доля приведет, еще встретимся. А пока вот это держи, да гляди, не потеряй. И с этого места не уходи.
Марьюшка глянула, что же он вложил ей в руку. Большой охотничий нож в чехле, а на костяной рукояти – искусно вырезанная голова волка под лунным серпом.
Когда Марьюшка подняла глаза, она стояла на песчаном берегу одна.
Путешествие с Серым Волком заняло достаточно много времени, просто Марьюшке было так весело и так головокружительно лететь, обнимая сильную мохнатую шею, что день промелькнул как миг. Ан солнце уже садилось, бросая на море золотую расплавленную дорожку. Ветер успокоился, незнакомые белые птицы прекратили кричать, угомонившись, и только морские волны, словно чье-то огромное сердце, продолжали биться о берег.
Марьюшка сунула в рот кусок зайчатины, за ней – размякший сандвич. «Ох ты! Я же мясо забрала, думала, мы с Серым Волком его в дороге поедим! А он…» Впрочем, ее запоздалое раскаяние ничего не могло поправить. «Вот ежели встречу еще раз – и каши ему сварю, и щей самолучших, а то голубую уху приготовлю! Ее долго варить, но для дорогого гостя…»
Марьюшка растянулась на «пенке», расслабленно глядя в закатное небо, напоенное пряным морским запахом. «И рубаху я ему сошью другую. Самолучшего льну выпряду да сотку. И вышью, чтобы не нитками – сердцем моим та вышивка по вороту бежала…»
Сперва ее сон был, как обычно в волшебном мире, сладким и крепким. А потом…
А потом в него проник назойливый шепот.
«Вот дурочка-то… Отчего у царицы чуди белоглазой ничего не попросила? Ишь, сколько у ней каменьев да шелков-то. Вот и выпросила себе камушков бы, чай, царица-то не обеднеет. А с камушками и путешествовать сподручнее…»
Мысль была определенно глупой. Марьюшка и так просила царицу об одолжении – позволить ей сослужить службу, чтобы отпустила сестру, куда уж камушков?
Шепот утих. Но вскоре появился опять.
-
-
15.01.2014 в 13:27-
-
15.01.2014 в 13:28-
-
15.01.2014 в 13:28-
-
15.01.2014 в 13:29-
-
15.01.2014 в 13:29-
-
15.01.2014 в 13:30-
-
15.01.2014 в 13:31