[opheliozz]

немного сказок про молодую бабу-ягу.)

баба-Яга была раньше пани Ядвига. у неё были длинные волосы воронова крыла и сладкие губы, как маки, как мёд. и ходила она словно летала, хоть и не было крыльев за спиной.
приласкала она однажды позднего путника, чёрного мага, а когда заснул он, опоённый заботой и травами, стащила у него из груди алое сердце и спрятала в потаённый сундук за семью замками, а ключи те съела.
проснулся наутро чародей, не нашёл сердца, да и проклял хозяйку дома, и теперь прекрасная пани не может умереть, и смотрит год за годом, век за веком в зеркало, как уходит, крошится её красота, как седеют волосы в пепельно-мёртвый, как увядают сладкие маки. ничего ей не жалко, костлявыми руками прижимает она к груди резной сундучок, в котором не замирает гулкий перестук. он тоже бессмертен.
он бессмертен, и ключи она проглотила.
но вот прошли 33 столетия, и проросли волшебные ключи, и стала у пани костяная нога, и нос покривился, закоченел, и ногти длиной до мира мёртвых, и просторный дом превратился в избушку что не развернуться, как врата теперь служит. а как дунет старая пани на поленья, так и покроются те причудными знаками; по ним потом герои дороги свои находят, на картах звёздами отмечают, то Лебедь появится, а то и Медведь сам. а уж когда вылезает из ступы своей костяной ведьмовица, то где земля шаг её примет, там и человек помрёт, так и говорят: "на него смерть наступила".

+++

пани Ядвига, когда была ещё совсем девочка, любила склониться в лесу к земле низко-низко и слышала так много всего: и шелест травы, что трогал ветер, и ковыряние муравьишек на горке под дальней берёзой, и как невдалеке пробежали лисы, и как растут корни деревьев - тоже;
она долго вглядывалась в землю и ещё дольше вслушивалась, как медленно роют под землёй корни, как с тихим шёпотом и поскрипываньями они ползут и сцепляются с другими, поменьше и потоньше.
и так долго слушала она эти переплетения, что когда опустила взгляд на свои ноги, то они крепким стволом глубоко ушли в землю, и сплелись с землёй длинными корнями.

+++

пани Ядвига, когда смотрит на север, слышит шорохи и хрусты из леса на холме; будто там копошится зверьё великим множеством, будто весь лес кишит разным этим зверьём. лес порыкивает и похрапывает, лес принюхивается и взрывает когтями глубокие борозды; вон охотники видали позавчера таакие рытвины! иногда на опушках Ядвига находит золотые монеты, они как источники бьют из-под полога леса и сверкают золотыми солнцами на каждой травинке.

однажды Ядвига вошла в лес и позвала зверей; и закачались шипастыми тенями тёмные папоротники, закачались иглистыми тенями кроны деревьев, мхи и вьюны мелкой тенью под ногами закачались, покачнулась и Ядвига - прямо на неё горел золотом огромный круглый глаз из самой тёмной чащи.
дракон всхрапнул и низко рыкнул, принюхался медленно, не отрывая круглых глаз от маленькой гостьи, потянулся медленно-медленно, просверкав чешуёй в просвете деревьев, хлопнул хвостом и перевернулся на другой бок, накрывшись пологом самых высоких лесов и выдернув тропинку из-под ядвигиных ног.
и глаза свои круглые золотые наконец закрыл - только тогда Ядвига и опомнилась.

@темы: Драббл, Сказка литературная

---

Я смог ужа!

[Санди Зырянова]

Бета  |Chaos Theory|

— Ма бене! — послышался сердитый голос. — Бамбино, я велел тебе не опаздывать!
— Но я же вовремя, — пискнул тоненький голос Жени Сереньких и осекся. — Простите, мессир Джиакомо. Готов понести любое наказание!
Мессир Джиакомо — очень высокий, ссохшийся старик с длинным и острым, как вороний клюв, носом и живыми черными глазами — повернулся к Жене.
— Разотрешь вон те ингредиенти, — приказал он, указывая на столик, заставленный колбами, ретортами и тиглями. Ингредиенты, которые следовало растирать, помещались в ступках с пестиками, и одного взгляда Жене хватило, чтобы приуныть. Как много! А они же наверняка еще и твердые, как сердце Валентины Степановны, директора Жениной школы… — А потом, — тут воронья физиономия мессира Джиакомо приняла хитрое выражение, — ми начнем практикальное занятие!
Практические занятия! Сердце Жени забилось. Это и понятно, если учесть, теорию чего они с мессиром штудировали последние два месяца, — превращения предметов и существ. Предмет был необыкновенно сложный, и мессир Джиакомо то и дело повторял: «Будь внимательнее, бамбино мио! Если не освоишь эту часть обучения, останешься, как синьорина — придется всю жизнь составлять приворотные зелья!» Почему-то мессир Джиакомо был уверен, что девчонки ни на что большее не способны. А составлять приворотные зелья Жене совсем не хотелось. «Вот скучища-то!» — и с этой мыслью Жене пришлось приступить к растиранию…
Как наказание это вполне годилось, но мессир Джиакомо использовал порошки аметиста и изумруда, и щечки щитомордника, и лепестки азалии, и ягоды вороньего глаза, и черт знает еще какие субстанции для вполне практических целей. Все зелья, которые он из них сотворял, помогали исцелять и превращать. К счастью для Жени, в пятом классе никто еще не читает Лавкрафта, поэтому мысль о порошке из костей покойников не приходила Жене в голову. Покойники внушали Жене непреходящий ужас.
Мессир Джиакомо следил за стараниями Жени, поджимая губы. Может, он считал, что пятикласснику еще рано быть учеником настоящего колдуна. А может, был уверен, что пятиклассник из Петербурга вообще не годится в колдуны… или, наоборот, годится, но не в такие, каким был он сам.
— У вас есть свои традиционе, — разлепил он поджатые губы, и до Жени дошло, что вторая мысль была правильной. — Шамани, жрици, варьяги, карели, Том оф Финланд…
— Мессир Джиакомо, у нас же не Финляндия, а Россия!
— Молчать, бамбино мио! Ты очень усердиешься… стараешься, но делаешь это без уважения!
Жене хотелось, чтобы он продолжил про традиции. Мессир Джиакомо рассказывал много очень интересного про свою прежнюю жизнь. Например, о том, как он ассистировал самому Джордано Бруно и после трагической гибели Бруно попытался продолжить его дело, но не справился с Тем, Кого вызвал, и вынужден был бежать как можно дальше — в Сибирь. С сибирскими шаманами маг и волшебник, однако, не ужился и перебрался сперва в Москву, а потом и в Петербург, строившийся на его глазах… Жене — как всякому очень продвинутому пятикласснику — было известно, что Джордано Бруно открыл природу звезд и выдвинул идею внеземного разума, но мессир Джиакомо называл его величайшим магом того времени, а спорить с учителем было не с руки. Еще выгонит… Однако мессир Джиакомо оборвал свою речь и поставил перед Женей фаянсовую тарелку с розочками.
— Ну, бамбино! — нетерпеливо прикрикнул он.
Отложить пестик.
Сосредоточиться.
Медленно — так, как учил мессир Джиакомо, — с теми же интонациями, вкладывая на иктах максимум магической энергии, — произнести заклинание…
Раздалось шипение, яркая вспышка сверкнула. Вместо тарелки на столе стояла миска с ежиками.
— Хорошо, но слабо, — проговорил мессир Джиакомо.
Повторить все еще раз…
Вспышка.
Хлопок.
Вместо миски на столе очутился плюшевый ежик.
— Хорошо, бамбино! А теперь измени конфигурацию!
Следующее превращение подарило Жене футболку с ежиком.
— Почему этот колюч… как его… все время? — сварливо поинтересовался мессир Джиакомо.
— Люблю ежиков…
— Как синьорина! — припечатал мессир. — Бамбино должен любить доспехи, мечи и кинжалы!
Жене пришлось издать тяжкий вздох и превратить следующую тарелку в кинжал. Но на рукояти все равно был выгравирован ежик. К ежикам у Жени была неизбывная любовь.
«Надо изменить имидж, — подумалось Жене. — Ну что это: джинсы, футболка, веснушки… Попрошу маму сшить черный плащ. О, теперь же можно его создать!» — И строгий пиджак, надеваемый Женей в школу, после заклинания с хлопком и вспышкой превратился в длинный плащ с капюшоном, как у настоящего волшебника.
С ежиками по низу.
— Неисправим! — заключил мессир Джиакомо.

***
Последующие несколько дней мессир Джиакомо обучал Женю превращать живых существ. Например, мерзкого комара — в божью коровку.
— А они наследуют инстинкты изначального существа или приобретают инстинкты того, в кого превращаются?
Такого вопроса мессир не ожидал.
— Ну, если божья коровка будет вести себя, как комар, она же сдохнет…
— Нашел, о чем думать, бамбино мио! Маги — высшие существа, их не должно волновать сдохание божьей коровки! Готовься, завтра у тебя зачет. Не сдашь — будешь всегда как синьорина. А сдашь… — мессир, как никогда более похожий на ворона, сделал драматическую паузу, — я научу тебя тайным вещам.
— Некромантии? — с восторгом выдохнули Женины губы.
— Болван! Этого я и сам не знаю, — вздохнул маг. — Превращать себя!
…Любой пятиклассник боится экзамена больше, чем уколов и директора, хотя директор в Жениной школе была еще та вредная тетка. Поэтому описать волнение Жени невозможно: веснушки ярко выступили на побелевшем лице, побелели костяшки пальцев, а искусанные губы, наоборот, стали алыми, как у вампира. В голове у бедняги крутились заклинания — превращения и обратного превращения, — как заведенные. Но мессира Джиакомо это не волновало. Он принес в клетках зайца, волчонка, лисицу и ужа.
— Фаччамо! — скомандовал маг.
Заклинание — нараспев, с ударениями на иктах.
Хлопок.
Вспышка.
Вместо зайца сидел длинноухий ежик!
Заклинание.
Хлопок.
Вспышка.
Серый еж сурового вида оскалил зубы.
Заклинание.
Хлопок.
Вспышка.
Ярко-рыжий ежик с длинным хвостом…
— Погодите, — голос Жени зазвучал умоляюще, — я их сейчас расколдую, а? Вы же сами говорили, что они могут утратить свою сущность, если будут слишком долго заколдованными!
— Глупый бамбино! Сентиментале комо синьорина! Ну давай!
Заяц, волчонок и лиса разбежались в разные стороны. Остался уж. А уж — это не так-то просто, ведь остальные животные были млекопитающими, а уж — нет. Он требовал более серьезного изменения сущности. Для Жени и это было, в общем, несложно, но мандраж давал себя знать.
Заклинание.
И — ничего…
Опять заклинание.
И опять ничего.
Заклинание усиления! Мощный выброс силы! Еще раз!
Мессир Джиакомо раздраженно поднялся и вышел, бросив напоследок: «Бамбино, если ты не сумеешь превратить животное одного образа в другое, ты — глупая синьорина!» От такой угрозы, естественно, у Жени совершенно разбежались все мысли в голове… Но что делать? Сдавать-то надо!
Заклинание.
Опять ничего.
И с горя у Жени вдруг возникла идея — а не начать ли с заклинания обратного превращения? Предварительно усилив и увеличив Предельно Мощным выбросом силы…
Соседям мессира Джиакомо в некотором роде повезло. Будучи человеком старых правил, он не пожелал обустроить жилище и алхимическую лабораторию в квартире и выкупил одноэтажный домик — по-видимому, он планировался как подсобное помещение, но мессиру там было удобно, хоть он и ворчал, что настоящему магу и волшебнику полагается дворец. И сейчас этот несостоявшийся дворец распался, как карточный домик. Стены развалились в разные стороны с грохотом и шумом, тучи пыли взметнулись к небу, а крыша… крыша унеслась ввысь на спине того, во что превратился уж, и соскользнула, сброшенная огромными распростертыми крыльями.
— Смотрите! — голос у Жени сорвался. — Это же дракон!
Два мухомора возле ужа тоже… превратились. В двух людей, одетых в рыцарские латы. Один из них немедленно упер меч в Женино горло.
— А ты кто?
— Я Женя Сереньких… маг и волшебник… сдаю зачет по превращениям, — еле вырвалось у Жени.
Мессир Джиакомо, панически вопя и размахивая руками, подскочил к Жене.
— Миа каса! Миа лабораториа! — стенал он. — Но, бамбино мио, это же формидабиле! Ты смог ужа! Так не можно быть! Ужа!
— Он… сам…
Мессир Джиакомо мог бы сказать, что само по себе ничего не делается, но ему этого не дали.
— А что нам делать с чужаком? — поинтересовался один из рыцарей, приставляя меч уже к горлу мессира.
— Тащи его на плаху, — посоветовал его товарищ, угрожая мечом Жене.
— Прекратите, — приказал дракон. Голос у него был необычайно низкий и гулкий, как из бочки, но в целом добродушный. — Господин маг, я бы на вашем месте принял зачет у юной леди, а потом оставил нас в покое. Мы с этими двумя… господами превратились в мелких существ, чтобы переждать годы и века неверия в драконов и рыцарей. Но раз вы помешали нам жить превращенными, значит, время пришло!
— Извините, — пролепетала донельзя удрученная Женя. — Я не знала, что вы хотите…
— …Сохранить инкогнито, — напыщенно подхватил мессир Джиакомо. — Но почему леди?
— Ну… вы же все время говорили, что у девочек с магией ничего не получится, вот я и сказала, что я мальчик, — Женя совсем расстроилась.
Рыцари вздохнули и пригорюнились
— А хотите, я вам помогу? — спросила Женя. — Я вас превращу…
— В ежиков, — буркнул мессир Джиакомо.
— В ежиков не получится, — призналась Женя. — Я пока умею только те превращения, которые с равными по весу. А давайте в слона? Ну, и… в тигров, — предложила она рыцарям. — Хотите стать тиграми?
Дракон сел на хвост.
— Надо подумать, — заявил он и шумно вздохнул, сдув простыню с чужого балкона. — Что такое слон?
— Думайте поскорее, а то уже пожарные едут, — Женя расслышала завывание сирены. — И, наверное, полиция.
Дракон вздохнул и проговорил несколько слов. Ослепительная вспышка на миг заставила Женю и мессира Джиакомо зажмуриться, а когда они открыли глаза, на месте рыцарей сидели два сокола, а на месте дракона — орел.
— Я всегда знал, что от синьорины можно ожидать большего, чем от мужчин, но это уж слишком. Надеюсь, бам… то есть кара миа, ты не будешь повторять то заклинание с Предельно Мощным выбросом силы? — вкрадчиво произнес мессир Джиакомо, обозревая разруху во дворе и обломки крыши.
— Ну, я еще заклинание усиления добави… — начала было объяснять Женя, но мессир Джиакомо не дослушал.
— Я очень прошу тебя его не повторять. Особенно в моем присутствии. Превращаться в ворона интересно, когда ты родился кем-то другим, но мне, знаешь ли, нравится быть человеком.

@темы: Мини, Ориджинал, G

---

Тихоня

[Санди Зырянова]

Название: Тихоня
Автор:  Санди Зырянова для WTF Tales 2017
Бета:  Sabrie

– Ба, а ба! Расскажи сказку!
– Да что ж я тебе расскажу, внученька? Уж все, что знала, рассказала: и про колобка, и про курочку Рябу, и про Иванушку…
– А я про них больше и не хочу. Ты мне настоящую сказку расскажи, чтобы в ней ничего выдумано не было!
– Дак разве ж это сказка, внученька? Это быль.
Ну, раз тебе быль милее, тогда слушай.
Была я тогда молода девка, к работе охочая, а пуще работы – к танцам да веселью. И подружки у меня таковские были, да вот затесалась среди них одна тихоня, Анфиской звали. Стройная такая, коса черная. Вроде и всем хороша девка, да уж больно тихая, молчаливая – слова не вытянешь.
Тихоня-то тихоня, а как парень какой приставать зачнет, так ручка у нее тяжелая оказывалась! Так что с ней парни себе воли не давали. Ну, иной парень и заглядывался, а чтобы язык распустить или не дай Боже руки…
И вот нашелся среди парней один, которому тихоня Анфиска поперек горла встала. Красавец он был, балагур, кудри золотые, девки к нему так и липли, – первый парень у нас на деревне. Дмитрием его звали, а чтобы ласково – так Митенькой. Не одна девка по нему сохла, да и я не раз в подушку ревела ревмя. И уж так обидно ему показалось, что Анфиса ему от ворот поворот дает.
Стал он за Анфисой ходить и все подкалывает, да недобро так: то немой обзовет, то дурочкой забитой, то при всех орать в ухо зачнет – ты-де немая не потому ли, что глухая?, то в монастырь уйти советует. Терпела это Анфиса, терпела, да как-то раз обернулась и говорит:
– Что ты, Митенька, все за мной ходишь? Не надоело? Думаешь, ты кому-то мил да хорош, да? Зря думаешь, тобой и шишига болотная побрезгует!
Как сейчас это все помню и думаю – дурак был Митька, ой дурак. Другой бы отшутился – мол, если мне шишига невеста, тогда тебе банник мохнатый жених али домовой. А этот весь надулся, раздухарился.
– Ну, – бает, – держись. Уж я тебе покажу, кто мной не побрезгует!
Подстерег Митька Анфису, когда та корову в лес погнала. Та заметила – и ну бежать от него. Бежит, бежит, а он не отстает. Гнал ее Митька по лесу долго, сам запыхался, ан смотрит – ручей. Это Ветлянка наша, она по лесу бежит да петлю делает. Широкая она, просто так через нее не переберешься – ни брода, ни мостика в лесу нет. Ну, думает Митька, догнал!
Ан смотрит – и правда сидит. В одной рубашке рваной, спиной к нему, косу распустила и чешет гребнем. Ай да Анфиска! На людях-то – крапива крапивой, а в лесу, подальше от глаз людских, и сарафан долой, и косу распустила! А коса-то густа да длинна, пышным черным шелком на плечи ложится…
Тут-то у Митьки и злоба вся схлынула, и обида позабылась.
– Любая моя, – говорит. – Что ж ты убегала? Чай, не обижу! Лент тебе надарю и гребней, а осенью сватов зашлю, вот те крест!
И видит он, как девица берет не спеша кувшинку речную, в волосы вплетает, а потом и оборачивается…
Не Анфиса то была, ой, не Анфиса! Чужая девка, незнакомая, – не нашенская. Глаза пустые, зрачки что у твоей козы, – не человеческие глаза. И лицо-то не людское, и спина-то под распущенной косой горбатая. Смотрит на Митьку это чудище да скалится, ровно добычу увидело.
– А-а-а! – закричал Митька и как припустил из лесу.
Вернулся он домой сам не свой. Три дня и три ночи молчал, наконец в воскресенье пошел в соседнее село – исповедаться.
Батюшка-то наш суров был. Как при нем кто про домовых да леших заговаривал, серчал сразу, бранился, адовыми муками грозил. Вот и Митьку он выбранил, даже дважды: и за то, что девку преследовал по всему лесу, и за то, что с нечистой силой в лесу заговорил.
– Шишига это болотная, – сказал. – Ты давай вот что… молись да на церковь пожертвуй чего, а лучше попостись строго. Не к добру это, что ты ее увидел. И перед девкой повинись, может, оно тебе от Бога искус и наказание такое.
Закручинился Митька пуще прежнего. Стал он у бабки у своей выпытывать, кто такова шишига и к чему это – видеть ее. А бабка-то, не будь дура, велела ему больше к воде не подходить, хоть он и был большой охотник до рыбалки.
Отдал Митька брату меньшому удочки, да на том и развеселился. Подумал, что никаких печалей ему от шишиги болотной больше не видать. Начал опять к Анфисе подкатывать, только уж без злобы – весело: то пирожок ей подаст, то ягод лесных принесет. Вся деревня дивилась, как это он к ней так переменился.
Анфиса вот не переменилась ни капли. Я ее как-то спросила – ну что, пойдешь за Митеньку? – а она только головой покачала. Однако ж больше на Митьку ни одного слова худого не сказала. Да и подарки его брала и благодарила.
А Митька-то тем временем вообразил себе, что Анфиса уж у него в руках. С отцом да матерью поговорил – что ж, девка справная, хозяйственная, приданое отец за ней даст хорошее, а что молчит все время, так оно и к лучшему. Дело-то к осени уже шло, самое время свататься да свадьбу ладить.
Пошли в лесу грибы. Стали молодые парни да девки по грибы ходить с лукошками. Видит как-то рано утром Митька – Анфиса тоже лукошко взяла да в лес идет.
– Эй, – кричит. – Погоди, я с тобой!
Анфиса только головой покачала: не надо.
– Чего это? Боишься, что я больше грибов насобираю?
А она опять головой качает.
– Понятно, – цедит Митька сквозь зубы. – Меня, стало быть, боишься.
Вроде бы и понимает, что Анфиса правильно боится: мало ли что парень девке сделать может. Да и сам Митька тогда, когда шишигу повстречал, не о том разве думал? Ан больно ему стало да обидно, и стыдно, и тоска взяла.
И снова Анфиса головой качает: не боюсь.
– Дурак ты, – разлепила наконец губы. – Там, в лесу, ручей. Никак запамятовал, кого у ручья встретил? Али не знаешь, что шишига тому показывается, кому утонуть на роду написано? Гляди, еще и сама в воду столкнет!
– Да в Ветлянке этой разве что цыпленок утопнет, – рассмеялся Митька. – Ну, как знаешь. Спорим, я больше твоего грибов наберу?
– Бабка тебе ходить к воде не велела, вот и не ходи, коли жить охота. А я с тобой не пойду, а то виновата окажусь.
Только Митька не из тех был, кто чужих советов слушается. А уж Анфисиных – тем более: он уже в мыслях ее женой своей видел, а что это за мужик, который бабу слушает?
Собрался он, вместо лукошка короб большой за плечи взял – и ну в лес по грибы.
Ан к вечеру день клонится, и солнце уж село. Все грибники тут как тут, одного Митьки нет. Заволновались и родители евойные, и дружки, да и Анфиса.
– Вот и не люб он мне нисколечко, – говорит мне, – а жалко дурака. Похвальба да упертость его до добра не доведут!
Вот и ночь прошла, и рассвело. Пошли деревенские Митьку искать.
– Ау, – кричат, – Митя!
Пошла с ними и Анфиса. Ходила, ходила по лесу, ан глядь – крестик во мху лежит простенький, оловянный, на шнурке оборванном. Может, то и не Митькин был. Да припомнила Анфиса, что у Митьки-то похожий на шее висел.
А там-то и мужики следы от мужских лаптей нашли: никак, Митьки? И короб его тоже нашли, под деревом валялся. Самого Митьки только след простыл.
Горевали долго его отец с матерью да брат с сестрой. Только что толку-то горевать, коли нечем горю помочь? Мать – та и год спустя ждала, что Митя вернется…
Анфису тем временем другой парень просватал. Тому она не отказала: он молчун был, тихий, как и она, да и не бахвалился.
А Мити и след простыл. Правда, заходил в деревню один местный дурачок, все баял, как видел девку не девку, нежить не нежить, котора кости человечьи в лесу глодала да кудри золотые на мертвой голове гладила. Ну, да кто ж дурачка-то слушать будет? А что шишига может человека в лес заманить да кружить, пока тот замертво от усталости не свалится, чтобы мертвые кости обглодать, – так то все сказки, не иначе. Вот и батюшка наш мудрый так говорил.

@темы: Мини, Ориджинал, PG-13

---

Ветер и тишина

[Smoren]

Название: Ветер и тишина
Автор:  Smoren (для сборника Городских сказок)
Канон: Ориджинал
Размер: мини
Рейтинг: G
Жанр: сказка, городское фэнтези, магический реализм
Саммари: сказка про встречу ветра и тишины в лесу пригорода. Овеществление их образов, диалог и результат.

Читать сказку

Ветер нарушил тишину, всколыхнув ветви деревьев на ее вечернем платье. Одетый во фрак ночного неба, он спорхнул вниз и замер у земли, чуть слышно перебирая травинки, шепча приветствие.
– Здравствуй, Ветер, – промолчала Тишина, – ты пришел поиграть?
Легкий порыв, освежая опушку, утвердительно кивнул кронами молодых отпрысков леса, не вторгаясь в ночные владения подруги.
Тишина не возражала, и Ветер, разгулявшись, поднял и закружил ворох палой листвы, постепенно придавая ему форму.
– А у меня будет форма? – спросила Тишина, шурша подолом.
В ответ взметнулся второй поток, поднимая листья уже на ее территории. Спустя мгновение, они вновь пали на землю, оставляя после себя постепенно проявляющийся человеческий силуэт. Проступало обрамленное светло-русыми волосами девичье лицо, венчающее тонкую фигуру в мерцающем длинном платье. Босые ноги чуть проглядывали из-под его подола, чувствуя под собой влажную землю.
– Я тоже хочу проявиться, – встрепенулся Ветер и осел, позволяя Тишине сплести из безмолвного воздуха силуэт, ранее очерченный взметнувшимся потоком листьев. У него были взъерошенные темные волосы, приподнятый нос и немного пухлые губы. На спине висела гитара в черном клеенчатом чехле. Потертые джинсы, косуха и берцы дополняли образ.
– И где ты такого нахватался? – с улыбкой спросила Тишина, прервав неподвижность лица девушки, сверкая луной в белках ее глаз.
– Где налетаюсь, там и нахватаюсь, – ответил Ветер, чуть разведя руки в стороны, и задорно улыбнулся своим новообретенным лицом.
Она подошла к нему и прикоснулась тонкими пальцами к плечу, чуть царапая его ногтями:
– Что за странная материя? Никогда не встречала ничего подобного!
– Кожа молодой клеенки, – ухмыльнулся он, – натуральный продукт нынче дорог, а это выглядит не хуже.
Они звонко рассмеялись. Он провел рукой по ее талии:
– А ты вся в шелках. Как в старые добрые!
– Ну я же девочка – мне положено! – в шутку возмутилась она.
– Прогуляемся? – предложил Ветер, и Тишина в безмолвном согласии двинулась вслед за его легким шелестом.

Вдали виднелись огни ночного города. Ковер из листьев вскоре сменился тропинкой, петляющей меж редких деревьев перелеска, выводя идущих на заасфальтированную дорогу, освещенную лишь далекими мерцающими огнями. Несколько минут они шли молча.

– О чем нынче говорят люди? – обратилась Тишина к Ветру, прерывая... саму себя? – Раз уж мы приняли такой облик, надо, пожалуй, соответствовать, а ты чаще заглядываешь в их жилища. Так что рассказывай.
– Говорят? О разном. Одни философски сотрясают воздух, пуская меня сквозь открытую форточку в накуренную кухню, другие и вовсе не замечают того, что говорят, закрутившись в ежедневной кутерьме забот и дел. Третьи – поют.
– Они до сих пор не разучились? Когда так мало тишины в их городах, кому захочется петь?
– Все просто: некоторые умудряются перестать обращать внимание на гул голосов внутри и снаружи, и у них начинается голод по настоящим звукам – звукам, которые имеют значение. Такие люди начинают писать стихи. А где слов уже не хватает, помогает гитара.
– И много ты таких видел?
– За ними мне больше всего нравится наблюдать, так что немало, хотя найти их бывает непросто, иногда приходится долго кружить по паркам и подземным переходам, да и не все они оказываются такими, каковыми пытаются казаться.
– Мне так интересно! Может быть, мы тоже попробуем петь?
– Боялся уже, что ты не предложишь! Конечно, попробуем! Но место сегодня выбираю я.
– Согласна, – ответила она, жизнерадостно улыбнувшись.

Двое неторопливо приближались к городу, окунувшись в свои мечты. Негромко распевались, пробуя свежий воздух приближающегося утра на вкус.

Светало. Тишина и Ветер с улыбкой смотрели им вслед, зная, что теперь они не пропадут.

@темы: Гет, Сказка литературная, Книги сказок и о сказках, Мини, Ориджинал, G

---

Экзамен

[Санди Зырянова]

Название: Экзамен
Автор:  Санди Зырянова
Канон: The Elder Scrolls: Skyrim
Размер: драббл
Рейтинг: детский
Жанр: юмор, пародия
Персонажи: начинающий

Довакин

рыцарь-драконоборец, дракон, папа
Саммари: о сложных и далеких от традиционно сказочных взаимоотношениях драконов и рыцарей
Примечание: в The Elder Scrolls: Skyrim ГГ может что-нибудь съесть прямо во время битвы, чтобы восстановить здоровье. Особенно сыр )

– Папа, – серьезно сказала Гудрун Рунольвдоттир, для своих просто Гуди, – я не буду мыть посуду. И убирать не буду. И вообще не отвлекайте меня, у меня экзамен!
– Э, – задумчиво изрек папа Рунольв Олафссон по прозванию Моржовый Насморк. – Это на Высоком Хрютгаре, что ли?
– На Хротгаре, папа. Сказала же – не отвлекай! – и Гуди погрузилась в учебник. «Подходите к дракону спереди и слева, справа у него: спереди близко проходит артерия, вас может залить кровью, сзади находится хвост. Сзади и слева к нему лучше не подходить вообще. Спереди тоже лучше не подходить, а если он повернется к вам мордой – примите влево». Этот прием Гуди отрабатывала неоднократно на тренировочном деревянном драконе и насчет деревянного дракона была уверена.
Вот насчет живого…
Папа Моржовый Насморк поскреб бороду, потом принялся копаться в шкафах и сундуках. Когда дом Моржовых Насморков приобрел сходство с лавкой богатого каджита после нашествия голодных Братьев Бури, папа все-таки радостно выругался.
– Старый я стал, – прокряхтел он, – слепой, что твой фалмер… Вот и она! – и принялся листать какую-то древнего вида толстую книгу. – «Песнь о Довакине»!
– Тематическую литературу мы уже сдали, – сказала Гуди. – Там, случайно, нет ничего про насморк у драконов?
– Вот сдашь – и будет новая глава про Моржовый Насморк, – пошутил папа. – Ага! «И поскакал Довакин, и поразил дракона Ту’умом. И взлетел дракон, и поразил Довакина струей пламени. И понял Довакин, что ему необходимо подкрепиться. Взял он голову сыра, и еще одну голову сыра, и еще одну, и запил оную

скумой

наркотическим пойлом, и…»
– Мужики! – пренебрежительно сказала Гуди. – Только бы жрать да пьянствовать! Да ему после скумы уже все равно было, где тот дракон! А у дракона начался Моржовый Кашель!
Папа подозрительно посмотрел на Гуди. О том, что скума вызывает кашель, он ей не рассказывал. Но Гуди было не до того: она старательно выписывала

Ту’умы

заклинания против драконов на длинный свиток и складывала его гармошкой.
– Шпаргалка! – с удовольствием объяснила она, показав папе результат.
Однако отцовские слова, что называется, достигли ее сердца…

***
Огромный дракон, заложив крутой вираж, сделал эффектную глиссаду и понесся прямо на тоненькую девичью фигурку.
– Фус Ро Да! – завопила Гудрун Моржовый Насморк, размахивая мечом.
Дракон приземлился и выдохнул пламя ей в лицо.
Гуди отскочила и пырнула его мечом в шею. Меч зазвенел и отскочил от драконьей чешуи. Гуди заметила, что отскочила не влево, как было сказано в учебнике, а вправо, и слегка запаниковала.
Обогнуть дракона спереди, чтобы атаковать по правилам, не представлялось возможным. Можно было обойти его сзади, но там же, разлюли его даэдра, хвост!
Сыр, вспомнила Гуди. Папа что-то говорил про сыр! Она метнулась к своей переметной суме и вытащила оттуда головку зрелого сыра, примерилась – и метнула дракону в пасть.
Дракон зажевал сыр. Вид у него был озадаченный (у дракона, конечно, а не у сыра, сыр выглядел обреченным с самого начала).
– Ага! – торжествующе завопила Гуди. – Вот тебе! – и швырнула вторую голову сыра. Дракон рефлекторно поймал ее пастью и беспомощно заморгал. – На! Получай, зар-раза! Чтоб тебя корусы оплевали!
Пятой головкой сыра дракон подавился. Он закашлял и замычал, заполошно стуча хвостом. Но у Гуди была еще одна головка и к ней бутылка скумы, купленная за большие деньги у каджитов-контрабандистов!
– Чтоб тебя оборотни облизали! И драугры запинали! И спригганы засморкали!
Дракон сглотнул последний сыр вместе со скумой и сел на хвост.
– Эй, – осторожно рыкнул он, – а у тебя еще этого пойла не найдется?
Папа Моржовый Насморк высунулся из-за кустов.
– Найдется, – проорал он, – целая бочка!
Гуди подкатила бочку к драконову хлебалу и отскочила, как положено, вправо. Дракон подхватил угощение передними лапами и опрокинул в чрево, затем забулькал, прорычал что-то вроде «бывали дни веселые, гулял я, молодец», завалился на бок и захрапел, время от времени покашливая.
– Ой, – сказала Гуди, – а как теперь его душу… того?
Приемная комиссия во главе с Партурнаксом дружно развела конечностями.

***
Диплом Гудрун Рунольвдоттир Моржовый Насморк все-таки выдали, хоть и не красный. А вот дракон так и не избавился от прозвища «Моржовый Кашель» до конца своей долгой жизни…

@темы: Джен, Фанфик, Драббл, G

---

Чертовы родственники

[Санди Зырянова]

Название: Чертовы родственники
Автор: Санди для fandom Russian original 2017
Жанр: юмор
Рейтинг: G

– Ну, мать, ну ты даешь! – говорил банник. – Куда в нашу деревеньку-то да еще одного домового? Тут, почитай, сорок лет никаких новых домов не строилось, только старых разваливались! Куда ты его пристроишь-то?
– А коли дочка будет, так и вовсе беда: ни семьи молодой нет, чтобы за ней приглядывать, ни домового-жаниха, – подлил масла в огонь овинник. Характер у него был не то чтобы зловредный, но в последние полвека сильно испортился из-за оскудения овинов.
– Ты, сестрица, их не слушай, – вмешалась ничка. – Дал бог зайку, даст и лужайку!
– Да вы что, белены все объелись? – кикимора Аполлинария слушала-слушала родню, да и осерчала. – Какая зайка? Какая лужайка? Вы знаете, сколько лет домового учить уму-разуму надо, чтобы он отселиться мог? А за те года что только не поменяется: и семья молодая появится, и избу себе, чай, выстроят!
Ничка истово закивала, а банник и овинник развели руками, да и отступились.
В положенный срок родился у Аполлинарии да у муженька ее, домового Нафанаила, домовенок. И назвали его красиво – Никанор…

***
Любопытный был Никанор – страсть.
– Тятя, – говорит как-то, – ты отчего наших хозяев не накажешь? Смотри, каково у них: и крыльцо прогнило, и половики поистрепались, и едят с битой посуды!
Вздыхает старик Нафаня.
– Ты, – отвечает, – думай сперва, потом слово молви. Хозяин-то у нас что елка на болоте – весь от старости горбатый, без палки шагу не ступит. А хозяйка едва на ногах держится. Какими силами они тебе крыльцо чинить будут?
Понял Никанор. Понять-то понял, дак мамку донимать пошел.
– Матушка, – бает, – а пошто ты хозяйке новые половики соткать не поможешь?
– Ить глянь, – отвечает Аполлинария, – у ней все пальцы от старости покрючены, куда ей да половики ткать? У ней, чай, и станка-то ткацкого нет. Не те нынче времена…
– А пошто не побьешь миски, чтоб она новые купила?
– Какие миски! С ее-то пенсии!
Задумался тут Никанор пуще прежнего. Катехизису домовицкому его тятя с мамкой обучили в первые же годы жизни: выучил Никанор, за что хозяев наградить, за что попугать, а за что и покарать сурово – портянки в печку засунуть там али лапти рассупонить. Да вот незадача: с жизнью живой законы никак дружить не хотели. Только припомнит Никанор, что хозяева то должны, это должны – как оказывается, что и того они не могут, и этого от них требовать не моги… И портянок у них тоже не было, у хозяев-то. И лаптей. И что делать?
А тут еще соседка приперлась к хозяевам.
– Что это ты, Петровна, – говорит, – никак для домового в углу хлебушко положила? Нехорошо это! Домовые – чертовы родственники!
В шутку тогда Петровна с мужем это все перевели. А вот Никанор недоброе затаил, подождал, пока соседка выйдет из избы, да как подложит ей чурку под ногу! Соседка прямо с крыльца как шмякнется!
За это его батюшка выбранил. За то, что хозяйскую гостью обидел.
Да только хозяин тоже на гостью эту сердит был. Все ворчал: «Сама ты чертова родственница, Сергевна», – да не вслух, мало ли.
Старики деревенские-то помирали один за другим. К тем, что еще живы были, к иным внуки приезжали, а другие так и доживали свой век в одиночку да в разваливающихся избенках. Помнили те избенки с их домовыми еще другие времена – когда хозяева молоды были да здоровы, и родни домовицкой было полно. А теперь на всю деревню – один дряхлый Вазила, и то потому, что у деда Василия лошаденка осталась. Как помрут Василий да лошадь его – помрет и Вазила… Никанор еще помнил дядюшку Багана, который за козами да коровкой хозяйской присматривал. Ан состарились хозяева, уже не могли держать ни коров, ни коз, и ушел Баган с их двора, сразу как они последнюю козочку продали.
Остались утки и куры, и то с каждым годом хозяйка заводила их все меньше. Но о тех Никанор не жалел, и не было с чего. Выйдет, бывало, Никанор на двор – так злой хромой хозяйский селезень Фрикуля его как щипнет! А утки вокруг хохочут: га-га-га! – к селезню подлизываются… И шел тогда Никанор в дом. Там хозяева, устав от трудов на огороде, телевизор смотрели. Телевизор у них был старый-старый, еле одну программу принимал, а все ж веселее с ним. Про города там показывали, про парки…
Мечтать Никанор начал. Города эти да парки самолично поглядеть. Батюшка Нафанаил про то как узнал – ухи сыну надрал, так Никанор про свои мечты теперь помалкивал, а от телевизора вечерами все равно не отрывался.
Как-то вышел Никанор во двор, а там – беда! Бросила хозяйка курам яичек. А тут соседский кот, отпетый налетчик Беня Мяв, заявился.
– Таки всем руки на стол, дамы, – говорит курам. – Шоб все ценное было сей же час у меня! А то я сделаю такое, что вы еще не видели, и вся деревня будет об этом говорить!
– Так, Бенечка, что вы такое говорите? У нас же рук нет, – робко заикнулась одна из курочек.
– Перестаньте сказать, дама, – оборвал ее Беня Мяв. – Нет рук, ложьте об тот стол лапы. А нет стола, так ложьте лапы об землю!
Куры со слезами на глазах смотрели, как налетчик выедает желток из вожделенных яиц, да поделать ничего не могли. Петушок-то у хозяев старый был, и в суп до сих пор только поэтому и не отправился, где ему с Беней справиться?
А вот селезня Фрикулю это зрелище, наоборот, воодушевило. И когда какая-то из куриц вякнула «вот у уток этот котяра почему-то ничего не отбирает», Фрикуля оскорбленно крякнул:
– Какой я тебе утак, сухопутная ты швабра? Я альбатрос!
– Ты?! – вся дворовая братия уставилась на Фрикулю во все глаза.
– Ну ладно, буревестник. Мои предки не ждали, пока им дадут то, что можно взять силой!
И с этими словами Фрикуля начал сколачивать пиратскую банду из молодых селезней, которые по осени все равно должны были пойти под нож.
Призадумался Никанор. Вроде бы и остановить безобразие следовало бы. Так ведь не его, не домовицкая это, епархия. А коли б даже и его – негоже молодому домовенку поперек батюшки в домашние дела лезть… Голова у Никанора пухнет от мыслей: что правильно, что неправильно? Правда, батюшка Нафанаил обещал с Беней Мявом поговорить: кур-то домовой должен защищать, а вот что с утками-то делать?
Ан как-то уточка Фрося бежит. Беленькая вся, перепуганная. Дружили они с Никанором. Волновался за нее Никанор и только надеялся, что его подружке доведется яйца нести да утят высиживать, а не в суп отправиться. Невеликое счастье – утиная судьба!
– Ой, Никанорушко, что деется! – крячет Фрося. Никанор весь вскинулся, а Фрося продолжила: – Буревестник-то наш Фрикуля со своими викингами пошел через пруд воевать Дядюшку Скруджа!
Дядюшка Скрудж происходил из богатого хозяйства – там хозяева были помоложе и могли держать больше уток, гусей и скотины.
– И как? – заинтересовался Никанор. – Много с бою добычи-то взял?
– Да немного. За Дядюшку Скруджа МВФ вписался.
– КТО?!
– Хозяйка евойная, Марья Васильевна Филатова. Вон – слышишь?
Никанор вытянул шею: и впрямь, издалека шум доносился. Марья Васильевна шибко осерчала, видать, потому как с руганью гнала веником обоих: и незадачливого викинга с его бандой, и своего Дядюшку Скруджа, так что перья летели по всей улице.
– Эх, – опечалилась Фрося, – горе мне. Уж лучше б меня зарезали, а то замуж как выдадут – пропадай, девка, даром что уточка…
– Дак отчего же? Иль жениха толкового не найдется? – спросил Никанор.
– Какого там жениха! Вон, Фрикуля злой, а Дядюшка Скрудж старый да жадный, и все до единого бабники… Не хочу я их. Бают, есть где-то настоящие мужчины – белые, верные да красивые, да толку с того? Не в нашей же деревеньке…
– Это тебе за лебедя замуж надо, – посоветовал Никанор. – Вот где б его взять…
И тут мимо них прошел, ворча, хозяин.
– Чертовы родственники, – фыркнул. – Вот и нагрянули, кто их только звал!
Яркая машина, дудя и пыля, остановилась у хозяйской избы. К хозяевам внуки приехали – проведать, денежек подкинуть да овощей взять прямо с огорода.
– Фрося, – прошептал Никанор, – это наш шанс. Ну посуди сама: мне тут избы новой не найдется, и кикиморы в жены – тоже, а тебе – жениха. Надо в город ехать. Там в парке пруд есть, а на ём – лебеди, нешто ты с ними не стакнешься? А я себе квартиру найду. В новостройке! Я ее в рекламе по телевизору видал!
– А батюшка твой что скажет?
– А я ему письмо напишу, дак он и благословит, – Никанор про себя уже все решил.
…В городской квартире хозяйских внуков домового отродясь не было, это Никанор понял сразу. Красивое все, да холодное какое-то, неживое. «Ну да ничего, – подумал он, – зато и Фрикули с Беней Мявом тоже нет, бузотерить некому, а с дочкой сговоримся. Ишь, толстощекая какая в люльке лежит, и люлька-то какая – коляска! Буду обживаться, хозяйке уют навести помогу, она-то меня чертовым родственником бранить не будет. А на выходных в парк с дитёй поедем, с Фросей свидимся – как она там? Ну, а коли хозяин курить в доме зачнет, уж я знаю, что делать!»
Портянок и лаптей у нового хозяина тоже не было. Зато имелся балкон – а уж как поступить с балконом да с хозяйскими носками, флешками и картами памяти, любой домовой догадается.

@темы: Джен, Сказка литературная, Ориджинал, PG-13

---

Русалочьи бусы

[Санди Зырянова]

Горька ты, сиротская доля. Пусть и просторна изба, из вековых дубов срубленная да тесом крытая, и чиста вода в колодце у самой избы, и тучны коровы в стойле, и ломятся сундуки от цветастых сарафанов да вышитых тонким шелком рубашек, – что толку с этого добра, родительской ласки оно не заменит. А уж коли добра того – несколько тощих коз да котейка, да заплаты на портках, так и вовсе не жизнь, а слезы одни.
Правду молвить, пока живы были у Настёнки батюшка с матушкой, не на что ей было жаловаться. Водились в хозяйстве и коровы, и гуси, батюшка знатным охотником слыл, матушка – удалой хозяйкой. А Настя в обоих уродилась: в отца – смелой, в мать – работящей, в отца – красивой, в мать – умной. И хоть ей еще и десяти лет не исполнилось, соседи, у кого сыновья были, к Настёнке приглядывались. Ан счастье достается трудно, бывает редко да кончается быстро; это только беда приходит без спросу, а уходит вслед за гробом.
Вот и к Настёнке в дом беда пришла.
Померла Настёнкина матушка. Грудь застудила – на жатве в жару не сдержалась да и напилась холодной воды колодезной вволю, а к вечеру уж и слегла. Неделю промаялась, да так и не поднялась.
Настёнка стояла в церкви и все никак не могла понять: нешто правда, что матушка больше к ней не подойдет, не поцелует, косу не заплетет. И страшно молчал осунувшийся, закостенелый лицом отец…
С тех пор и стало хиреть их хозяйство. Настёнка хоть и умела многое, ан разве по силам девчушке делать то, что не всякий взрослый сможет?
Поглядел на это отец – и привел в дом вторую жену. Соседки тогда судачили, Настёнку жалели. Мол, мачеха злая пришла, обижать сироту будет, и дети ее будут – благо было у мачехи, тетки Аксиньи, двое своих, чуть постарше Настёнки. Дашкой да Машкой их звали. Но тетка Аксинья, видать, сказок да соседских сплетен не знала и знать не желала. Дочки ее были славны девки, Настёнке быстро стали подружками, а сама Аксинья смотрела за падчерицей как за родной. Пусть и плакала Настёнка по ночам в подушку за матушкой, а зажили они вместе в дружбе и сытости.
Долго ли, коротко ли, а к Дашке парень один посватался. У парня того брат меньшой был – Аксинья на радостях и Настёнку за него сговорила. Машка – та сразу губы надула: я-де старше Насти, а ее вперед меня сватают! Аксинья ей и бает: Настёна еще маленькая, замуж не сразу пойдет, а тем временем и для тебя жених найдется, еще получше, чем у других.
Утешила она дочку такими словами. А Машка-то возьми да и поверь. Бывало, собираются девушки на посиделки, так она обязательно лучшую рубаху наденет, в косу шелкову ленту вплетет – я, мол, невеста, всем остальным не чета!
Посматривал на то батюшка, усмехался в бороду. Радовался он и добру да уюту в избе, и дружбе, в которой его дочка да падчерицы жили, и жене – Аксинье-красавице… А Настёнка все косилась на батюшку. Боязно ей было. Кто однажды горе изведал, о том не позабудет, а у Настёнки еще и бывали сны вещие. Она о том мало кому рассказывала, только Дашке поведала – Дашку она больше всех полюбила.
– Так что скажешь, сестрица, – спрашивает ее, бывало, Дашка, – жених-то мой хорош али зол?
– Хорош, сестрица, хорош, – успокаивает ее Настёнка. А потом будто что толкнуло ее: – Только недолго ты с ним проживешь, молодой овдовеешь.
– Ох ты, Господи пронеси, – перекрестилась Дашка. Призадумалась. Ан, видно, по душе ей был жених-то – не стала она никому разговор этот пересказывать, промолчала. Настёнке и помстилось, что такую тайну хранить ей тяжело было, тяжелее, чем если бы довелось помолвку разорвать. Но Дашка была из тех, кому боль да печали только сил придают. А попозже она снова спрашивать Настёнку стала. Про Машку.
– Лучше бы ей вовсе не замуж идти, а в монастырь, там-то ничего плохого не случится, – говорит Настёнка. А с чего она такое сказала – ей и самой не ведомо.
Нахмурилась Дашка и совсем ничего не сказала. Очень она сестру любила.
И вот как-то на Троицу снится Настёнке сон, что идет она в лес, ягоды собирает и доходит до болота, а на болоте – до самой гиблой елани, куда никто соваться из деревенских не смел. Настёнка тоже наяву бы не сунулась. А во сне, поди ж ты, пошла по воде будто посуху, лапотками ступает – а водная гладь ее держит. И видит она чудо-ягоду земляничину размером с кулак. Руку к ней протянула – и проснулась.
Точно, думает Настёнка. Лето – как раз земляника поспела, пора собирать. Чай, вещий сон: на болото никто не ходит, а там, верно, самые щедрые ягодные россыпи удались. Да только какая же земляника на болоте? Там клюква да черника… Однако ж, по дому работу переделав, взяла Настёнка лукошко да пошла к болоту по ягоды.
Глядь – и правда полно земляники. Да какой! Ягоды крупные, красные. Везде только начали поспевать, а тут-то уже алеют что твое солнышко на закате, так в рот и просятся. Ну, Настёнка одну и положила. Сладкая! Слаще меда! Положила в рот вторую – а та еще слаще, еще сытнее. А уж от запаха их Настёнке в пляс пуститься захотелось – такой вкусный да нежный. Пожалела Настёнка, что малое лукошко взяла. Хотя, ежели правду сказать, то большего у них в избе и не было, да и не унесла бы Настёнка большее.
Это оттого, что я красный платочек надела, думает Настёнка. Счастливый он у нас, заговоренный. На красном шелковом платочке и вправду заговор был, ведьма деревенская наложила, – хоть поп и ругался за такие штуки, – и сестры его по очереди носили.
Увлеклась Настёнка – на четвереньки упала, сарафанчик задрав, и ну в две руки землянику собирать. Лукошко-то наполняется, а Настёнка ползком, ползком дальше в глубь болота пробирается. Радостно ей: на всю зиму, думает, варенья наварим! И свадьбу Дашкину сыграем – на стол выставим!
Орляк резной над Настёнкиной головой покачивается, козодой покрикивает, комарье над ухом звенит противно, сыростью да водой болотной тянет; вон уж и мох торфяной из-под рук прыснул, а земляники меньше не становится, и она вроде как еще крупнее да краснее. И – вот диво-то – между кустиками тропа показалась! Ну, смекнула Настёнка, видать, я не первая тут. Ишь, деревенские, хитрые, притворяются, будто боятся сюда ходить, а сами тропинку протоптали! Или это звериная тропа? Хоть бы на волка не нарваться или на рысь…
Тем временем смеркаться начало. Настёнке уже и страшновато в сумеречном лесу, а лукошко все никак не наполнится до краев. Зря она его малым называла. Ну, думает Настёнка, еще горсточку, да вторую, да пригоршню, да щепоточку, да ягодку – и домой…
И вдруг слышит она – будто плачет кто.
Ох ты, сообразила Настёнка. Болото ведь. Никак, увяз кто из деревенских? Выпрямилась она, пригляделась – точно, женщина с распущенными волосами сидит, да так неловко. И уж так она горько плачет… Ступила к ней Настёнка – медленно, с оглядкой, чтобы самой не увязнуть. Ан не болото в беде виновато! Кто-то, вишь ты, капкан поставил, а баба эта в него и попалась.
Настёнку отец учил с капканами обращаться, а заодно и раны лечить.
– Ты, тетенька, не плачь, – говорит бабе Настёнка, – я тебе сейчас помогу.
Раскрыла она капкан, ногу босую из него высвободила, потом торфяного мха нарвала – к ране приложила, с ближнего дерева коры оторвала, помяла – получившимся лыком завязала.
А баба та ей вовсе не знакома была. Отродясь таких в деревне не бывало. Ни сарафана на ней нет, ни другой какой одежды, кроме зеленой рубахи. Да и рубаха не льняная, не шелковая, не посконная – никак, из крапивы соткана болотной. На лицо баба – мало сказать, что не красавица, и странная у ней некрасивость: люди такими некрасивыми не бывают. Одни глаза хороши – большие, зеленые. Вгляделась в них Настёнка и дрогнула: зрачки в тех глазах будто у кошки, на молодой месяц похожи.
Но зато коса у бабы у этой – любая из деревенских красавиц позавидует. Русая, густая, роскошнее летних лугов, шелковистее первой ласки, блестящая – будто звезды в ней запутались.
Разогнулась баба, очами сверкнула – ровно хищница лесная.
– Спасла ты меня, красна девица, – молвит. По-старинному этак, с расстановкой, не как деревенские тараторят. – За то тебе моя благодарность. А вот чем отдарю! – и бусы Настёнке протягивает.
– Да я ж не за подарки, – Настёнка и засмущалась.
– А ты не спорь, – прикрикнула диво-баба. – Дают – бери! Вона, смотри: это бусы, а в них три бусины есть непростые. Ты их бери да силу их призывай, но не попусту, а в самую лихую годину. А когда все три используешь, поди в лес да найди меня и отдай что осталось.
– А как же я найду тебя, тетенька?
– Придешь да найдешь. Твоя тропка с моей теперича скрестилась.
Еще раз сверкнули хищные нелюдские очи – и пропала диво-баба, как и не было ее. А поверх земляники на лукошке лежит ягода, каких Настёнка отродясь не видывала: с кулак размером. Точнехонько как во сне!
Смекнула Настёнка, что повстречалась ей русалка. Ведь только-только Троица минула, а кто же не знает, что за Троицей идет русальная неделя! Хотела Настёнка перекреститься да Богу помолиться, ан чувствует – крестика на шее нет. Потерялся.
Зато бусы русалочьи так и горят в руке. А вокруг-то уже совсем стемнело, откуда-то из недр болота странные звуки доносятся, козодой да сова перекликиваются, вон уж и светлячки выглянули – хорошо бы светлячки, а не огни болотные…
Развернулась Настёнка – и бегом домой.
Прибежала, а дома уж сестры в слезах, отец в тревоге да с ружьем в руках; тетка Аксинья к соседям побежала, чтобы с отцом шли в лес искать Настёнку непутевую. Показала Настёнка, что насобирала…
Об одном только промолчала. О встрече с русалкой да о подарке ее.
Ругали Настёнку тогда, конечно, здорово, отец и палкой грозился, однако под конец простили. Крестик ей новый купили. А из ягод, что Настёнка в лесу насобирала, тетка Аксинья наварила варенья, да такого отменно сладкого и вкусного, какого и барину, и даже самому царю не стыдно бы послать.

Прошел год, прошел второй. Тетка Аксинья понесла – отец на радостях ей колечко серебряное справил, рад был; все твердил, что наконец-то у него сынок родится. Дашка, замуж выйдя, жила в соседней деревеньке, муж ее новую избу срубил, а Машка с Настёнкой молодым на новоселье котеночка отвезли, да теленочка, да курочек. Осень грибной удалась да урожайной…
Казалось бы – живи да радуйся. А вот поди ж ты, снится Настёнке опять сон. Будто идет она по лесу, и как ни сворачивает, а ноги ее сами выносят к болоту, на заколдованную тропку, где с русалкой повстречалась. И вдруг выскакивает волк из кустов. Да не простой, каких Настёнка уж навидалась, а огромный, спина сгорбленная, из пасти клыки торчат. Не бывает нынче волков таких. И шерсть рябая. И вроде подходит этот волк с лаской, и лижет Настёнке руку, а потом – хвать, да как кусанет! Настёнка ну бежать, а волчище-то этот ее догоняет и не отстает. И вдруг Настёнка сама собой куда-то переносится, а места этого и не знает, куда попала. Однако до дома недалеко оказывается. Вот приходит она домой, а там отец и тетка Аксинья горюют: прибежал на подворье огромный волк и задрал Машку-сестрицу.
Проснулась Настёнка – сердце колотится, руки холодные, дышать больно. Еле с полатей сползла. Ан уже вот-вот рассвести должно было: курочек покормить следовало, коров выдоить да в лес пастись отвести, коз опять же… Выбросила Настёнка из головы сон тот страшный.
Да и с чего бы не выбросить? Добро бы он понятный был, как тот, с ягодой, когда русалку встретила… А то сумбур какой-то, ровно в сундуке, где воры одежонку перерыли. Не вещий сон это, Настёнка решила.
Но тревога на душе так и осталась камнем холодным лежать.
Насолила тетка Аксинья с девками грибов да варенья на зиму наварила, но отчего-то ей все было мало. В следующий год она уж Машку отдавать замуж собиралась, были и женихи на примете. Правда, Машка от них нос воротила: тот ей низенький, тот скучный – двух слов не свяжет, у того лицо конопатое… Другая бы забыла материнские слова, будто жених ей достанется лучше всех, а Машке они как втемяшились – и слушать никого не хотела. Молвить честно, Машка и впрямь была не всякому чета. Брови соболиные, глаза ясные, работа в руках так и спорится. Но ведь и Дашка, и Настёнка были девки не из последних!
Настёнка знала, что к ней, когда время придет, младший брат Дашкиного мужа посватается. Мальчишку того она едва знала, но вроде и сам он был хорош, и семья у него была из работящих да непьющих, а по деревенским-то меркам лучше жениха и не надобно.
И пошла Настёнка еще грибов набрать; очень ей это удавалось, бывало, все едва с десяток сыроежек наберут, а у ней всегда полное лукошко, да какие грибы-то – боровики, грузди! Машка – та дома осталась, капусту солить и прочие припасы готовить. Надела Настёнка новые лапти, «счастливый» красный платочек, да бусы русалочьи не забыла: без них она никуда не выходила. Хоть и велела ей русалка только на краю погибели бусины использовать, а кто знает, когда она, та погибель, подкрадется?
А в то время в деревню как раз барин приехал. Молодой, гоношистый такой, за девками гоняется. Собак навез с собой, охоту устроил. Ему охота для забавы нужна, а деревенский люд с охоты живет, так барин все зверье по лесу распугал.
Настёнка про то не думала. Мала она была еще про барина думать да шалостей его пугаться, – так отец ее решил. Да и кому бы пришло в голову за дитем несмышленым бегать?
Вот она и насобирала грибов. Как заведено, положила краюху хлеба с солью для Лешего, да с русалкой поздоровалась – «доброго дня тебе, тетенька», верила, что та ее слышит. И солнце еще на вечер не склонилось, а Настёнка с полным кузовком домой идет. А навстречу ей мужчина молодой. Чудной – такого Настёна еще не видела, в кафтане красном, идет и платочком обмахивается.
– О, – говорит он, – мадмазель! Спозвольте вас проводить тет-а-тет!
– Да пошто меня провожать, я и сама дойду, – Настёнка ему.
– О, мадмазель, какие на вас бусы смешные, – и за руку Настёнку хвать, ну чисто волк из сна. – Будьте же благоразумны, и я подарю вам ценные вещи!
– Это как? – удивилась Настёнка. Про «благоразумие» да «благолепие» в церкви поп говаривал, что грешить-де не надо, а надо Богу молиться да жить по совести. Ну, а ценные вещи-то тут при чем?
– А вот так! – и чмок Настёнку прямо в губы! А рот у него дымом табачным воняет, холодный, скользкий, ровно жабий, и злой. Лучше бы и правда укусил по-волчьи, думает Настёнка.
– А вы, барин, не извольте смеяться, а лучше отпустите, а то вот как дам! – и правда тумака барину отвесила. Кулак у Настёнки был хоть и детский еще, а крепкий. Она и мальчишек на улице, бывало, поколачивала, и с тяжелой работой управлялась. Подхватила Настёнка свое лукошко – и ну бежать!
– Ах ты, плебейская морда! – слышит Настёнка топот за спиной. И поняла она: не убежать ей. «Убьет он меня за то, что по мордасам ему врезала, – решила Настёнка. – Барин, не хухры-мухры… А никто не ведает, где я, и никто меня тут и не найдет. Чую, погибель моя пришла…» – и тут ее взгляд на бусы упал.
С виду они были бусы как бусы. Не «смешные», как барин сказал, но и не Бог весть какие богатые. Бусины в них были гранатовые, граненые, темно-вишневые, а три бусины – побольше, и на них рисунки вырезаны. Летучая мышь, волк и росомаха. Красивые бусы, что и говорить, хоть и не яркие.
Взялась Настёнка за одну бусину – ту, на которой мышка летучая – и думает: как же дальше-то? Призвать силу… а как?
И вдруг чувствует: изменяется она. Все большим становится, каждый звук – слишком громким, лукошко из рук выпало… Взлетела Настёнка вверх.
А тут и барин. Выбежал на тропинку, дышит тяжело, злой, потный, кричит что-то похабное, такое, какого и от пьяных мужиков не всегда услышишь… Нет Настёнки! Бранился барин, бранился, обшарил все кусты вокруг, прибить грозился, а под конец пнул ее лукошко и убрался восвояси.
Отцепилась Настёнка с ветки. Вниз слетела. Выдохнула, чувствует – опять она человеком стала.
Так вот она какова – сила русалочья!
Грибы, конечно, собирать пришлось…
Листья с дерев уж и облетать начали. Повезли отец с теткой Аксиньей Настёну в гости к Дашке – и сестру проведать, пока Аксинья еще может куда-то ездить, на сносях ведь, и с женишком познакомиться поближе. Матвеем его звали. Смущался он очень, а Настёнка – и того пуще, едва парой слов перекинулись, зато взрослым все было по душе. А Машка опять губы надула.
– Ты, батюшка, – говорит, – знал, что барин с друзьями приезжал, и мне не сказал. Может, то судьба моя была?
Настёнка язычок прикусила. Думает, знала бы ты, сестренка, что это за судьба…
Кабы люди свою судьбу знали, может, по-другому бы ею распорядились. Ан вот и знал отец Настёнкин – дочь его предупредила, что вещий сон ей опять был, – да среди зимы на охоту пошел. Обещал Аксиньюшке своей кабана или лося добыть, порадовать свежатиной. Оделся тепло, ружье смазал как следует. Охотник он был удалой: подранков не оставлял, почем зря зверя не бил, но уж если бил, то без промаха. Но в этот раз не повезло ему.
Нашли отца только через неделю в снегу, случайно – соседка пошла в лес калины мороженой поискать. Лежал он с разбитой головой. Не зверь его погубил – люди на ружье охотничье позарились. А рядом в кустах валялся и ягдташ с двумя зайцами.
Готовила Настёна зайцев – последний отцовский подарок – и слезы в горшок роняла. И Машка притихла, опечаленная. С отчимом она хорошо ладила, лучше, чем иной человек с родным отцом. Про замужество за женихом невиданным уж и не заговаривала: ей, как старшей дочери в дому, теперь надо было о матери заботиться, тетка Аксинья уж вот-вот разродиться должна была.
Как чувствовала Аксинья, готовя впрок соленья да варенья: пригодятся!
Настала весна. Аксинья родила сынишку, дочкам на радость, себе на великий труд. Рожала трудно, от разрывов только попущением Божьим не померла, а кричала так, что на другом конце улицы слышно было. А бабы ворчат: ишь, раскричалась, ровно благородная! Побежала Машка за повитухой. Настёна воды согрела. Сутки Аксинья промучилась, наконец, родила. К груди его приложила и плачет: отец-то сына не увидел. Как ты его, безотцовщину, прокормишь, как вырастишь?
А последние деньги ушли, чтобы малого братца, Данилку, окрестить.
Потеплело, снег сошел. Пора на пахоту выходить, а кто пахать-то будет? Запрягли Машка с Настёнкой лошаденку и ну вдвоем стараться. Перешучиваются: вдвоем, мол, веселее, за одного пахаря сгодимся. Да одно дело, когда взрослый сноровистый мужик пашет, а другое – когда две девчонки, одна из которых еще дитя, да и вторая немногим старше. Еле-еле работа у них двигалась.
Наконец вышла к ним и Аксинья. Данилку спеленала, рот жеваным хлебом в платочке заткнула и встала за плуг рядом с дочками… Сарафан от молока промок, Данилка хлеб выплюнул и давай реветь – титьку требует. Машка и говорит: «Мамка, покорми его, мы сами справимся». Послушалась Аксинья, побежала, покормила мальца – и обратно на пашню. Боялась она, что дочки надорвутся от тяжелого труда.
Так поле и вспахали втроем, так втроем и засеяли – под Данилкин рев…
Последние соленья Аксиньины доели уже в самом конце весны. Понадеялись Аксинья с девочками, что новый урожай не за горами, да забыли, что весной бывают заморозки. А они тут как тут, ударили по слабым листочкам хлебных всходов, прихватили почки на деревьях. Почернела зелень, ровно вдовая. Был и про то сон Настёне, да разве от заморозков как-то убережешься? Побежали они с Машкой деревья укутывать да огород укрывать. Что смогли, спасли, да смогли уж очень мало. Попытались девочки новый огород посадить. И посадили, и зазеленел он. Да налетела летом новая беда – суховей.
Небо забелелось, как ситец выгоревший. Нависло над головами расплавленным оловом. Вода в колодце на самое дно ушла. У людей солнце все силы выпило, ветер горячий всю душу выжег. Соседка, тетка Василиса, так и умерла в поле – солнце ее догнало.
Ни ягоды в лесах, ни колоса на ниве. Везде только одно: сухие стебли в раскаленном ветре вздрагивают.
Воспретили Машка с Настёнкой матери из дому выходить да малого Данилку выносить, чтобы молоко у ней не пропало. Сами пытались сделать, что могли: то огород вырванными сорняками прикрывали, то воду из пруда ведрами таскали, капусту поливали…
А тут и барин снова приехал. Видать, надеялся, что в деревне на вольном воздухе попрохладнее будет. Настёнка с Машкой посудачили да и порешили на том, что в городе оно привольнее в засуху-то: дома каменные, высокие, тень густую небось дают, а в деревне даже лес увял, настоящей прохлады не найдешь. Разве что на болоте, но и болото высохло и будто скукожилось в сердце леса. А в глубины болотные, где царит вечный полумрак и сырость, ни единый человек в здравом уме не сунется, разве что грешник-самоубийца.
Побежала Машка корову да коз гнать на пастбище. Пасла она их в лесу. Привязывала к дереву на длинные веревки, так что всегда и корова, и козы лакомились вволю травой и листьями, а в это лето – жевали вялую зелень, но хоть не голодали. В тот день была ее очередь надевать красный «счастливый» платок.
И припомнила Настёнка, что снился ей опять тот страшный сон про волка, который за ней гнался, кусал, а потом ее сестрицу съел. Хотела остановить Машку, да та резвая была – убежала вместе с коровой.
Вернулась Машка нескоро. Так-то она быстро оборачивалась – одна нога здесь, другая там, – а тут что-то ее задержало в лесу, так что Настёнка уж и волноваться стала. Глядит она, а платка на Машке и нет. На щеках и губах будто маки алые горят, глаза блестят.
– Что с тобой, сестрица? – Настёнку будто морозом обсыпало.
– Барин! Жених! – шепчет Машка, а у самой дыханье перехватывает от счастья. – Уж и цаловал меня, и обойнял крепко, и в город увезти сулил! Вот погоди, пойду замуж за наилучшего жениха, как мне мамка и сказывала. А потом и вас с мамкой и Данилкой заберу. Будете городские барыни, а Данилка приказчиком!
– А приказчик – это кто таковский?
– Да почем я знаю, – беззаботно, как давно уж не смеялась, расхохоталась Машка. – Приказчик – стало быть, приказы отдает! Он у нас может; слыхала, как орать начинает? Ну енерал же, только без погонов!
– Дак у меня же тут жених есть…
– А, жених! Был один, стал другой. И он себе новую невесту найдет. Подумал бы, ты ему не чета – умница да красавица, а он голь деревенская.
– Мы ведь тоже деревенские, – напомнила Настёнка, да разве Машка кого послушает? Она и мать не слушала. Как ни предостерегала ее тетка Аксинья, как ни убеждала, что барин на крестьянке не женится, а только сердечко девичье измучает, – Машка в ответ только смеялась.
Кого и когда слушает влюбленная девушка в шестнадцать лет? Счастье снизошло на Машку. Глаза карие, ясные так и затуманились, поволокой подернулись, на щеках румянец расцвел. Размечталась Машка о городе да о барине своем. Уж так она его нахваливала: и красавец он, и образованный, и обхождению обучен всяческому…
Любопытно стало Настёне, что же там за обхождение такое. Сама-то она про барина другое помнила. Ну, стало быть, с девчонкой он не церемонился, а тут девица на выданье, любовь у них, вон уж и про свадьбу разговоры пошли, – совсем другое дело, решила Настёна. Того не вспомнила, что про свадьбу-то Машка говаривала, а у барина и в уме этого не было.
Непривычная к грязи людской Настёна была. Ни отец, ни мать, ни тетка Аксинья, – никто настоящего зла при ней не делал, разве что иногда бранились по мелочам. А что у соседей в избах творилось, того ей и ведать не следовало…
И пошла она за Машкой, когда она снова на свидание с барином со своим-то собралась. Поглядеть, что за поцалуи такие, что Машке они слаще меда.
Отстала, чтобы Машка чего не заподозрила. А когда пошла за ней, слышит – крики и ругань. Заторопилась Настёнка, выскочила на полянку, а там барин за горло Машку держит! Машка хрипит, головой вертит, а вырваться не может.
– Ах, рвань, – это барин ей говорит, – я ей честь оказал, позволил удовольствие своей особе причинить, а она еще и упираться? Плетей ей, дряни этакой!
Плачет Машка, умоляет: «Барин, любименький, за что же?»
А тут и егеря бариновы пришли. Двое, оба здоровенные, косая сажень в плечах. Один так и арапник держит, по широченной ладони им постукивает. Видать, сторожили они барина все время, пока он с Машкой миловался…
Страшно стало Настёнке. Страшнее, чем когда барин за ней самой гнался. Как будто от него побои она бы стерпела, а вот если при ней сейчас Машку изобьют, то и сердце у нее, у Настёнки, встанет, и дыхание остановится. Гневом в груди полыхнуло. «Ишь, гады, погибели нашей хотят!»
И снова, как тогда, шевельнулись на маленькой девичьей грудке русалочьи бусы. Нащупала Настёнка бусину с нацарапанной росомахой, сжала…
Целый мир запахов и чувств обрушился на нее. Пахло кровью, вкусной – заячьей, и чьей-то еще, пахло потом и железом. Страхом Машкиным пахло. И чем-то гадким, склизким – от барина…
Вздыбилась шерсть у Настёнки на загривке. Лапы напружинились. Так, думает, первым бить – этого, что Машку схватил, за ним – того, с арапником, а потом, коли удрать не успеет, так барина, чтобы неповадно было детишек да девок по лесу ловить да колотить! Ишь, моду взял, драться почем зря!
Взметнулось упругое тело, острые когти рванули сперва рожу одному, затем – грудь и шею другому, а потом и до барина добрались. Тот хоть и любил руки распускать, да трусом оказался – и шагу не ступил, только вопил «Убивают, убивают, помогите!»
Настёнка, когда человеком бывала, могла тумака или затрещину отвесить обидчику. Но сейчас у нее не было ни кулака, ни ладони. Была пасть с острейшими зубами. И пасть эта сомкнулась у барина на горле…
Машка взвизгнула при виде разъяренной зверюги да, не будь дура, бросилась бежать. Уж как вести себя при встрече со свирепым и голодным зверем, вся Настёнкина родня хорошо знала.
Встряхнулась Настёнка. Ушла в кусты, огрызаясь и шипя. Да огрызаться не на кого было: барин лежал с разорванным горлом, а егеря его были порваны так, что мало не показалось бы. Неподалеку ручеек журчал; сейчас-то он почти пересох, но тоненькая струйка воды едва сочилась между кочек. Склонилась Настёнка к этой струйке, увидела свою оскаленную, окровавленную звериную морду. И отчего-то не испугалась. Только подумала: «Вот они откуда, сказки про Арысь-Поле да про оборотней, которы мне матушка в детстве сказывала!»
Легла на бережок да и уснула. А проснулась – как раньше, девочкой, только уж очень растрепанной.
Потом, после этого, еще много чего случилось. Приезжали урядники и пристав, крестьян опрашивали, отчего барин помер. Кто-то сдуру на Машку возьми да и укажи. Так что и Машку таскали в уездное управление, сам исправник ее допрашивал. Молодой был да красивый, и колечка на пальце не видать – жених хоть куда, только Машка уже ученой оказалась и глаза от него прятала…
Рассказывать исправнику все она, конечно, не стала. Сказала только, что видела: росомаха барина загрызла.
Аксинья тогда все глаза выплакала: боялась, что Машку в тюрьму посадят. Данилка хирел, рос плохо, все плакал да плакал тоненько у матери на руках. Больно было Настёнке и за сестру, хоть по крови и не родную, да о том уж никто и не вспоминал; больно было и за братца меньшого. Молилась она за него в церкви, свечки во здравие ставила, но ничего не помогало.
И пошла тогда Настёнка на болото. Молиться там стала.
Поначалу она «Отче наш» читала, знакомый с младых ногтей. Потом – все молитвы, какие помнила. А потом из самого сердца у ней слова вырвались. Чужие, незнакомые. Страшные, потому что богопротивные.

…Матушка, Макошь, государыня, небесная мать, Богородица. Ты — рожаница, ты – мать, ты Сварога родная сестрица. Приди мне, Настасье, Богиня, на выручку. Даруй удачу дому моему, даруй братцу моему защиту, здоровья братцу моему Даниле, счастья всем малым и великим. Отныне и вовеки веков, от круга до круга. Так было, так есть, и так будет. Именно…

На последнем слове бусы словно потянули Настёнку вниз. Упала она лицом плашмя на землю сырую, мхом и травами пропахшую. Лежит, а земля из нее будто силы тянет.
Долго ли, коротко ли – очнулась Настёнка. Поднялась с трудом, и, шатаясь, побрела в дом. Взялась в доме за работу – все из рук валится, голова кружится, что ни скажет, все невпопад. Забеспокоилась Аксинья, велела ей идти спать.
А братец Данилка и уснул сладко, и проснулся весело. Лежит в люльке, ручками машет, лепечет что-то по-своему – гу-гу-гу да ма-ма-ма…
Отмолила его у судьбы Настёнка.
Да надолго ли? Заморозки весенние да засуха – суховеи летние, каков урожай будет? Вовсе его не будет, никакого. Мужики бороды рвали, бабы причитали сперва потихоньку, а потом, когда время жать пришло, уж и не таясь. Голодом повеяло от пустого жнивья.
Поначалу храбрилась Аксинья и дочкам жаловаться запретила. Проживем, говорит, где наша не пропадала. Вон, и коровка есть, и козочки, и курочки, солений наделаем. Зря, что ли, мы по грибы да по ягоды ходили? Недоговаривала только, что и грибов, и ягод в лесу мало было, так что солений да варений вышло разве что котейке на прокорм. Да и котейка ближе к зиме отощал – мышей ловил исправно, но мышам нечего грызть было, исхудали да передохли в подполе.
К Рождеству у Аксиньи да детей ее был такой суровый пост, какого они и представить себе не могли. Осталась лишь немного овощей, кадка груздей – чудом, потому что берегли очень, да кадка квашеной капусты. Яйца Машка продавать в город повезла – немного муки купила. Но так продолжаться не могло.
– Будем резать кур, – сказала Аксинья.
Жалко было Настёнке их резать. Да ведь и кур нечем было кормить. Они-то с Машкой еще могли пояса затянуть, а как быть с малым Данилкой? Он и так еле выжил, сердешный…
Кое-как, растягивая каждый кусочек куриного мяса, дожили они до Крещения. И вот не осталось в доме ни крошки хлеба. Остались репа, да свекла, – всего по чуть-чуть, да капуста квашеная на самом донышке. Машка тем временем из козьего пуха пряжи напряла – прясть она была мастерица, нитка у нее тонкой да ровной выходила; продать бы эту пряжу да хоть что-то из еды купить, но в город не выберешься. Разбушевались метели, замели и дорогу, и избы по самые венцы, а чтобы снег не развеялся да не растаял, ударили крещенские морозы. Лютый холод, казалось, пробирался под каждый волосок на теле.
Припомнила Аксинья сказы о целых семьях, которые по весне из-под снега вытаивали. Младенцы в люльке, девки за прялкой, бабы со стариками и редко – с мужиками: когда мужик в хозяйстве заводится, он и дров нарубит, и печку протопит как следует, и избу утеплит. Голод и холод – судьба вдов и сирот.
Духом Аксинья была не слабой. Правду молвить, многие мужики ей по решимости да по твердости уступали, а переупрямить она любого могла. Тем и держалась. Вот и сейчас понадеялась, что дочери не заметят, как она последний кусок им отдала, а сама уж второй день одну воду пила.
Заметили.
Машка Настёнке и говорит:
– Мамка-то есть перестала. Никак, заболела?
– Нет, – отвечает Настёнка, – это она Данилке оставляет.
Помялась Машка. Спрашивает:
– А верно бают, что ты вещие сны видишь?
Вздохнула Настёнка. В ту ночь как раз сон ей был.
Виделась ей охота. Будто встала она на лыжи, как отец учил, ружьишко за спину закинула – и бегом по лесу. И так ей хорошо, весело, ледяной ветер щеки будто огнем цалует – куда там женихам! – и бодрит… А потом во сне вспомнилось Настёнке, что ружье отцовское злые люди украли. И увидела она, что не лыжи у нее, а четыре лапы. Не людские – волчьи. Запах крови почуяла, и задор в груди, а потом и увидела огромного лося. Уши к голове прижала…
– Верно, – ответила наконец Настёнка. – Сон мне был, что пора в третий раз…
И осеклась. Про бусы-то она никому не сказывала.
Укуталась Настёнка потеплее в шубейку да в валенки, платков три штуки навертела на голову. Рукавицы отцовские напялила. Большие они, а все лучше, чем с тонкими варежками, которы Аксинья вязать из Машкиной пряжи взялась.
Вышла на опушку леса.
Вынула заветные бусы.
Последняя бусина в них была особенная – с нацарапанным волком…
И упала Настёнка на четыре волчьи лапы, как во сне. И так ей стало сразу весело, ровно опьянил ее холодный воздух, и шорохи лесные, и запахи – снега, зайца, глухаря, других волков… Каждый внятен стал. Каждый знаком.
Но не заяц ей был нужен, и не глухарь. Глухаря на их семью бы не хватило.
Ринулась Настёнка в лес. Спешить ей надобно было – лесные волки чужаку в голодное время рады не будут, еще прогонят, где тогда мясо добывать? Шелестели лапы о снег без устали. Кто же не знает, что волк может бежать долго-долго без отдыха? И радостно было Настёнке, что она так долго бежит и не запыхалась даже, и что плотная шерсть надежно хранит ее от мороза, и что ухо каждый легчайший шорох улавливает, а нос – каждое веяние самого слабого запаха… Вот и тот самый запах. Ни с чем не спутаешь!
И поспешила Настёнка на запах. Легко, словно струясь, проскользнула через кусты, через бурелом, мимо сугроба пронеслась – даже не задела. Будто перышко серое летит. Только следы на снегу и оставались.
А вот и лось. Все как во сне, ликует Настёнка про себя. Завыть бы торжествующе – а нельзя, лось услышит и убежит. Трудно ему, бедолаге, в морозы. Ноги в снег проваливаются. Травы свежей не найдешь. Кабы не кора на молодых побегах да не лишайники на старых стволах, не выжили бы лоси зимой.
Да и волку трудно в морозы. Бескормица да холод их подкашивают. Лес прозрачным становится – к добыче не подберешься, зверье лесное чуткое. Охотники подстрелить норовят.
Трудно человеку в морозы…
Прижала Настёнка уши к голове. Прыгнула.
Волк – не рысь, он по-другому охотится. По чести говоря, Настёнке бы стаю надо. Лося того загнать, окружить, потом вожак в горло вцепился бы. Но где ж ты ее, стаю-то, возьмешь? Русалочья бусина одной Настёнке дадена… Пришлось Настёнке самой сигать да в горло целиться.
А горло у лося толстое, могучее. Шкуру крепкую прокусить попробуй. Шерсть длинная, сквозь нее до горла не доберешься. Мотает огромный лось головой, пытается сбросить Настёнку, бьет ее телом о деревья.
Будь Настёнка обычной волчицей – отступилась бы. Но волчица зверь неразумный, а Настёнка – человек. Не о себе она думала. О Машке думала, о Данилке, об Аксинье, которая сама не ела, чтобы сынишку накормить… О коровушке, матушке-кормилице, которую придется зарезать, если Настёнка сейчас этого лося не добудет, – а потом как жить?
Захрипел лось, слабеть стал. Сама Настёнка тоже из последних сил держалась. Но поняла, что побеждает, и сжала челюсти так, что скулы свело. Все тело у нее побито было, хвост и задние лапы совсем не двигались, из груди одни хрипы выходили вместо дыхания.
Дрогнул лось и осел на снег.
Настёнка рядом с ним без чувств повалилась. Хорошо, скоро оклемалась, а то замерзла бы насмерть. И, как всегда, очухалась она уже в человечьем образе.
– Вот дуреха я, – говорит сама себе. – Как же я теперь этого лося домой-то дотащу?
Связала кушаком из бурелома что-то вроде саней, один из платков под веревку приспособила. Влетит, думает, мне за этот платок и за кушак…
И потащила.
Неделю после той охоты Настёнка отлеживалась. Аксинья жиденькой похлебки наварила и кормила ее с ложечки, и все удивлялась, как же Настёнка в одиночку лося дотащила? И как она его у волка отбила?
Так и дотянули вчетвером до весны…

А весна в тот год была на загляденье. Шумливая, веселая, солнечная. И вправду из-под снега мертвецы вытаивали, и вправду многих в деревне недосчитались. Голод да холод унесли жизни, скосили, как коса траву на лугу. Поп только и знал, что ушедших отпевать…
А Настёнке казалось, что и солнце выглянуло затем, чтобы новые души принять да понежить в раю.
Купила Настёнка три стеклянные бусины и подвесила к своим бусам вместо заколдованных. Чего, думает, такие исправные бусы бросать только из-за того, что заколдованные уже использованы? Ну обуглились. Настёнка их в земле захоронила, возле батюшкиной и матушкиной могилок. А на их месте пусть новые, стеклянные, искристыми гранями играют…
Тем временем нагрянули к ним в гости Дашка с мужем. Муж с братом был, Настёнкиным женихом сговоренным, а еще с ним друг был, помоложе. И уж так он на Машку глядел, глаз не отрывал!
А Дашка сказывала, что парень тот и работящий, и добрый, каких редко встретишь, и за словом в карман не лезет. Да и лицом он вышел. Настёнка Машку подталкивает исподтишка: ну, вот же он, жених-то твой суженый-ряженый, самолучший!
Данилка смотрел-смотрел на них, потом встал – и как шагнет! Первый шаг то его был.
Аксинья радуется, улыбается. Исхудала, румянец с лица исчез, а все равно она краше прежнего Настёнке показалась. Давно она свою мачеху такой счастливой не видела. И поверилось Настёнке, что уж теперь-то в ее дому все будет хорошо.
Кабы она с Аксиньей посоветовалась, так бы и было. Строга была Аксинья во всем: чужого не брать, наказы выполнять, старших слушать… Да вот незадача – никому, ни единой живой душе, не сказала Настёнка про русалочьи бусы. И про наказ русалки – вернуть, как заговоренные бусины используешь – позабыла вовсе. Блестели теперь бусы на ее шее; ни у кого таких не было.
И душа у Настёнки радовалась, пела, в поднебесье рвалась жаворонком. И коровушка к ней головой рогатой прислонилась – будто чувствовала, что Настёнка ее спасла…
Вывела Настёнка коровушку в лес, на свежую, первую в этом году траву. Привязала. Стоит, ладонью по боку пегому гладит, похлопывает, бусы на шее блестят.
И вдруг видит – куст-то рядом не куст, а в человечью фигуру складывается! В женскую. Стоит прямо супротив нее баба незнакомая, некрасивая – страшно некрасивая, не по-людски, одни глаза, как у рыси, поблескивают. И падают кудрями на плечи под крапивной рубахой дивной роскоши кудри.
– Тетушка русалка, – опомнилась Настёнка.
– Что ж ты, девица, бусы мне не вернула, как истратила? – спрашивает русалка. Без гнева, с грустью даже какой-то.
– Прости, – Настёнка виновато потупилась. – Позабыла я про этом совсем. Очень уж тяжело мы выживали все это время…
– Прощу, ежели так, – отвечает русалка. Смотрит ей в глаза этак проницательно и спрашивает снова: – А точно ли позабыла?
Тут уж Настёнке совсем стыдно стало. Одно – и правда позабыть или отложить дело, какое недосуг выполнить. А другое – когда и выполнять-то не собирался.
– Красивые они очень, – выговорила, краснея. А русалка улыбается.
– Так, значит, по душе тебе русалочьи бусы? И сны русалочьи?
– Очень по душе, – зачастила Настёнка, – и красивые они, краше не бывает, и носить их за счастье…
Частит, а сама надеется: вдруг простит?
– Ну, раз по душе, так и оставайся одной из нас, – проговорила русалка мягко. – Добро пожаловать, сестрица.
Ахнула Настёнка. Ей бы перекреститься – да крестик, дзинь, и упал с лопнувшей цепочки. Ей бы «Отче наш» прочитать – да язык во рту застыл. Затряслись ее руки, задрожало все тело, и коса, развернувшись, упала на плечи длинными и пышными искристыми кудрями…
Взяла ее за руку русалка и повела за собой.
Вечером Аксинья и Машка проводили дорогих гостей, а потом забеспокоились: что-то Настёнки долго нет. Пошли они в лес, заодно и коровушку отвязали, домой погнали. А Настёнку звали, звали, да так и не нашли. Только подобрала Машка возле коровушки маленький оловянный крестик на разорванной цепочке.

@темы: Джен, Сказка литературная, Ориджинал, PG-13

---

Змей Горыныч, Аленушка и диво-зверь

[Санди Зырянова]

Название: Змей Горыныч, Аленушка и диво-зверь
Автор:  Санди Зырянова (для команды WTF Kotiki 2017)
Размер: мини, ок. 2200 слов
Пейринг/Персонажи: Змей Горыныч, княжна, богатыри, кот
Категория: джен, смарм
Жанр: научная фантастика, юмор
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: однажды Змей Горыныч похитил княжескую дочь, сам того не желая...
Примечание: кошки на Руси появились примерно в XIV-XV веках

Как воссияло солнышко красное над лесами и полями, как осветило оно стены Мышкин-града – добротные стены, из бревен каленых сложенные, сырою землей засыпанные. Век стоять таким стенам – не перестоять, век врагам такие стены воевать – не завоевать!
Как начали один за другим просыпаться добрые горожане: и бояре думные, и дружина княжеская, и шорники, и седельники, и гончары, и портомойщики, и жены их да девки-красавицы, и сам князь-батюшка, и доченька его княжна Аленушка, и сынок малолетний княжич Иванушка.
И как опустилось прямо перед городскими стенами чудо-юдо невиданное – змей огромный о крыльях пятисаженных, о вые чешуйчатой да о хвосте стрельчатом. Уселось на край рва крепостного, башку рогатую к стенам протянуло, и ну пастью какие-то железные штуки меж бревен совать! Не иначе, злую каверзу проклятый удумал. Люди испужались. Кто с утреца уж пьян был – мигом протрезвел, кто сонный был – мигом проснулся, а кто трезвый – подумал, что примерещилось. Ан не примерещилось! Как начали люди кричать да бегать, да мост подъемный поднимать – чудище облое да озорное как рыкнет, как засопит, как выпустит пар из ноздрей!
Осерчал князь шибко, когда ему доложили про такую оказию. Велел хороброй дружине строиться – и злого супостата воевать.
Построилась дружина, коней богатырских оседлала – и на змея.
А змей тот как рыкнет, как зашипит, как махнет хвостом, как ножищей топнет! Напугались кони, на дыбы взвились, богатырей посбрасывали наземь. Что поделать, хоть оно и богатырские кони, да к такому врагу не приучены – все с половцами да печенегами воевали…
Понял князь, что несподручно ему змея воевать. Послов к нему отослал. Злата выслал два сундука, серебра – три, и еще сундук яхонтов, и еще один – скатного жемчуга.
Засмеялся змей, как послы к нему с сундуками приблизились. Диво дивное с послами случилось: вроде рычит окаянный – не разобрать, а в головах речь змеиная:
– Да сундуки ваши зачем мне? Я исследованиями занимаюсь важными тут, анализ построек провожу молекулярный, домой вернусь – по цивилизации вашей диссертацию защищать буду, а вы меня отвлекаете… Отойдите, господа, не мешайте работе научной!
Не поняли послы ни слова. Одно и уразумели, что златом да каменьями самоцветными от проклятущего змея не откупишься. С тем и восвояси вернулись. Тут-то князь и призадумался крепко. Думал, думал, аж поседел весь, наконец снова бояр позвал и новое посольство приказал собирать, да велел передать на словах, что готов княжну, свою дочь любимую Аленушку отдать, только бы змей Мышкин-град в покое оставил.
Как услыхала то Аленушка – завыла в голос. Рыдмя рыдает, а отцу не перечит: понимает, что кому, как не ей, Мышкин-град спасать? Отплакалась и велела чернавкам сундуки собирать.
– Охохо, – вздыхает тем временем змей, пока бояре перед ним ниц валяются. – Вижу, если я эту принцессу не заберу, вы мне поработать не дадите. Ладно. Давайте принцессу вашу…
Села Аленушка с сундуком в обнимку змею на выю чешуйчатую – и полетела в далекие горы.

***
– Пошто я тебе, Горыныч?
Вопрос этот Аленушка задавала, наверное, уже в двадцатый раз. Алдуин вздыхал, не зная, что ей ответить. Дело в том, что принцесса этой расы ему была ну совершенно не нужна. Более того! Она ему невыносимо мешала. Ему пришлось отвлечься от научных изысканий, чтобы оборудовать юной, слабосильной и очень избалованной аборигенке хоть сколько-нибудь уютное жилище. Уют в его понимании и в понимании Аленушки сильно различался: до этого пещера в Жигулевских горах, в которых Алдуин оборудовал себе жилище, была застелена плоскими матами, это было удобно и комфортабельно, но Аленушка требовала ковров заморских, кубков золоченых, сбитня горячего, осетрины и лебяжьей перины. Алдуин сходил с ума от обилия хлама, но, чувствуя, что каким-то образом виновен в злоключениях земной принцессы, старался не спорить.
А вот как было объяснить, что ее «похищение» – лишь уступка земному фольклору…
Внезапно взгляд Алдуина упал на маленькое земное животное, недавно приблудившееся к нему, видимо, в поисках тепла и объедков. Скорее всего, тепла, потому что с поиском еды оно и само справлялось. Вон – притаилось, подобрало передние лапы… оп! Незадачливый зверек поменьше, то и дело сновавший по пещере (и испортивший при помощи своего обширного семейства один из мнемокристаллов, к великой досаде Алдуина), очутился у животного в зубах.
– Мурр, – довольно сообщило животное и принялось хулиганить. Оно то отпускало мелкого зверька, то снова хватало, наконец наигралось – и через минуту зверьку настал конец.
Эмпирическим путем Алдуин уже выяснил, что животное любит молоко и тереться о его ноги.
– Дева дорогая, – произнес Алдуин, – мне, чтобы ты уход вот за этим осуществляла животным, нужно. Мне важно, чтобы было оно молоком напоено, сыто и… поглажено.
– Я тебе что – скотница? – Аленушка немедленно взбеленилась. – Аль имени моего не помнишь, аль чернавку для этого не мог прихватить, все тебе княжеску дочку подавай, антихрист!
– Еще чего, – фыркнул Алдуин. – Мне только и не хватало чернавок твоих. Кстати, Алешка…
– Аленушка!
– …Чернавок насчет. Они – не люди?
– Люди, – озадаченно ответила Аленушка.
– Они расы другой? Почему работать могут они, а ты нет?
– Дурак ты, Змей Горыныч. Дочка я княжеска! Работе не обучена, только вот разве что пряденью тонкому, да тканью узорному, да шитью, да вышивке…
– Княжеские дочки должны заниматься шитьем?
– Дурак! – Аленушка немного посопела, наконец сменила гнев на милость: – ну, где там твой диво-зверь?
– Мяу, – напомнил зверь о себе.
«Вот и поговорили», – подумал Алдуин, возвращаясь к наброскам диссертации. Впрочем, обдумав ситуацию, он нашел, как обратить ее к пользе на благо науки.
– Алешка, – окликнул он.
– Аленушка!
– Что это пела только что ты?
– Как – что? – Аленушка остановилась. Она как раз играла с мяу-зверем, завязав кусок тряпочки на конце веревочки – мяу-зверь бросался и ловил ее, Аленушка отдергивала, заливаясь смехом, и напевала какую-то детскую песенку. – Песня это. Нянюшка научила.
Алдуин протянул хвост, костяным крюком на конце подцепил один из мнемокристаллов:
– Когда петь в следующий раз будешь, на кнопочку нажми красную. Закончишь петь – кнопку отожми. Твои песни запишем, могли мои коллеги прослушать их чтобы.
– Это как же? – заинтересовалась Аленушка. – Нешто тут песня моя будет? В этой-то коробочке? Ух ты, каков ты, Змей Горыныч! Диковин у тебя и правда не счесть. А у тебя нет такого ларца, чтобы в нем – Двое одинаковых с лица?
Алдуин озадаченно уставился на нее, наконец, сообразил.
– Голограммы! Конечно!
Он открыл один из мнемокристаллов с записями, посвященными моде Земли, нашел то, что, по его мнению, могло понравиться Аленушке, поставил на удвоенное воспроизведение – перед Аленушкой предстали два совершенно одинаковых рыцаря-тамплиера.
– Вот это да! – Аленушка даже в ладоши захлопала. – Каки статны да лепы! А что они делать умеют?
– Рыцари это. Витязи по-вашему. Воюют.
– Э, воевать лучше наших богатырей никто не умеет, – Аленушка была разочарована. – Вот кабы они щей спроворили или там сапоги стачали, а то мои уж порвались…
Ее сафьяновые, расшитые шелком и канителью зеленые сапожки и впрямь не выдержали столкновения с суровой действительностью Жигулевских гор. Алдуин не мог понять, почему для принцессы создавались такие неудобные и некачественные вещи, пока Аленушка не объяснила, что до недавнего времени ей не приходилось ни ходить дальше княжеского терема, ни трудиться всерьез, ни скакать верхом, ни драться.
На слове «драться» Алдуин забеспокоился. Ему приходилось отбывать в дальние экспедиции, а с нравами народов Земли он уже ознакомился. Аленушка и мяу-зверь надолго оставались одни, совсем беззащитные. С этим следовало что-то делать.
– Алешка!
– Аленушка! Вот же дурак!
– Какая разница? Молекулярный синтезатор семь номер открой…
– Седьмой ларец, что ли? Эк ты его материшь… Открыла, и что?
– Там с бахилами комбинезон-скафандр белый. Разрабатывался для рас гуманоидных, тебе должен впору быть. А бластер под ним. Как пользоваться им, расскажу я…
– Да ты ошалел, морда змеиная! Это чтобы я, княжеска дочка, да мужески порты надевала?! Срам-то какой, чтоб тебя самого так позорили! Ах ты, окаянный, да я тебя…
– А ты примерь, – посоветовал Алдуин, уже научившийся реагировать на ее вспышки философски.
– Отвернись, бесстыжий, – сказала Аленушка, хотя Алдуин и так на нее не смотрел, сбросила тяжелую парчовую ферязь, поневу из браной шерсти и длинную шелковую рубаху – и принялась одеваться. – Ишь ты, а мяконький, ровнехонько шелк… И весит совсем мало, никак, из паутинки тачали? Не гляди только, сраму боюсь! Ага, а косы-то куда? – подумав, она нашла выход, закрутив косы в тугие кольца над ушками.
– Теперь, как с бластером обращаться, слушай. Из него стрелять можно, и лазерное лезвие можно выпустить. Снять с предохранителя надо сначала…
Мяу-зверь подскочил к сброшенному кокошнику и принялся играть с подвешенными к нему золотыми, покрытыми зернью височными кольцами.

***
– Эй, чудище проклятое! Выходи на смертный бой! – горланили под пещерой. Аленушка вздрогнула, лицо ее осветилось радостью. Наконец-то! Наконец-то ее кто-то спасет от ненавистного плена, где ей приходилось самой готовить, нянчиться с мяу-зверем, да еще и сказки с песнями сказывать то и дело! Да что там – уже то, что ее, княжну, заставляли работать, как простую чернавку, за скотом ухаживая…
Мяу-зверь подошел, потерся об ноги серым полосатым бочком.
Аленушка заколебалась.
«Ан заберу его, – решила. – Горыныч и сам баял, что ему без нас проще, вот пусть и сидит со своим… бластером. А нет, бластер тоже заберу!»
Скафандр с бахилами Аленушка аккуратно сложила на молекулярный синтезатор №7. Надела рваные вышитые зеленые сапожки, шелковую рубаху, поневу и ферязь, под которую и засунула бластер. Напела последнюю песенку на мнемокристалл. Оглянулась – все ли ладно? Взяла корзинку, усадила в него мяу-зверя – и выбежала из пещеры, крича: «Я здесь! Я здесь, это я!»
– А злато да каменья где? – тут же осадили ее.
По правде, богатырь, что воевать змея да спасать княжну пришел, вида был скорее разбойничьего. Борода нечесана, из-под рубахи немытым телом разит, однако же кольчуга дорогая, с гравировкой на пластинах, и шелом посеребренный, и конь знатный. Да и дружина с богатырем пришла немалая – не меньше десятка кметов да отроков.
– Нетути у змея ни злата, ни каменьев. Он сюда сказки собирать прилетел да песни, – пояснила Аленушка.
– Врешь ведь, дура-баба, – фыркнул богатырь.
– А вот и не вру! Нешто я у него не жила да не видала? Ладно, веди меня домой, батюшка тебе того злата даст с избытком, – заявила Аленушка. – Звать-то тебя как, добрый молодец?
– Димитрием зови, – велел богатырь, и приметливая Аленушка увидала немалое удивление на лицах кметов. «Никак сам вруша! Ну да ладно, спас – и на том спасибо ему…»
– А это чучело тут оставь, – посоветовал кто-то из кметов, указывая на мяу-зверя в корзинке.
– Эк тебя! То диво-зверь Мяу, мне его Змей Горыныч пожаловал, чтоб не скучала. В амбаре у него знатно мышей ловил, – возмутилась Аленушка. – Не брошу его!
Кметы заржали почище лошадей.
– Жрать нечего станет, так диво-зверя твово сварим!
Заброшенная на круп Димитриева коня Аленушка покрепче прижала к себе корзинку, героически стараясь не дышать: от спины, в которую ей волей-неволей пришлось уткнуться, нестерпимо разило застарелым потом…
Сидеть было неудобно. И черт же меня дернул надеть эту ферязь, с тоской думала Аленушка, трясясь за вонючей спиной и выслушивая непрекращающийся матерок дружинников, каждый из которых считал своим долгом распространиться обо всех бабах, которые у них были и еще будут. «Да никак они не ведают, кого везут? А чего ж спасать тогда пришли? Да хоть бы спросили, может, меня змей живьем жрал, а им хоть бы хны! Эк их, вежества не разумеющих! Змей-то хоть добрым был, а эти… чернь, одно слово».
К вечеру Аленушка уже устала и от неудобной посадки, и от вони, и от мата, и от тяжелой корзинки с мяу-зверем в руках, и от того, что мяу-зверь постоянно мяукал, но передать корзинку кому-то из кметов она остереглась: хорошо помнила слова насчет супа из ее питомца. А Димитрий еще и не молчал – бранясь на все лады, поминая дьявола, грозился вдругорядь найти змея да спустить с него шкуру на рукавицы, да и кметам своим наказывал: скажите, мол, так и сделали, неча князю знать, что змей живехонек. А то еще награды не даст! За девку-то…
Противно Аленушке было все это слушать. Да и по змею соскучилась. «Как-то он там, – думала Аленушка. – Небось прилетит – а меня нету, еще волноваться начнет…»
И тут Димитрий наконец-то объявил привал.
Аленушка обрадованно соскользнула с коня, едва не упала, запутавшись в ферязи, но корзинку с мяу-зверем удержала.
– Ну, мяу, мяу, – шепнула. – Погоди, сейчас покормим мово зверюшку, мово мяушку…
– Подождет твой мяушка, – гоготнул Димитрий. – Я ужо едва дотерпел!
– Никак тебе в кусты надоть было? – буркнула Аленушка, стыдясь самой себя. Ей бы следовало пылать благодарностью к спасителю, а не получалось.
– В кусты, да не самому, – и снова гоготнул. Подхватил узорчатый подол ферязи, рванул…
– Э, ты что? – Аленушка оттолкнула его. И тогда тяжелый мужской кулак опустился на ее голову. На миг весь мир пошел кругом, а когда остановился – Димитрий пинком отшвырнул мяу-зверя прочь: видать, на защиту кинулся. Слезы брызнули из глаз.
– Пошто силой-то? – давясь обидой, выкрикнула Аленушка. – Пошто? Спас же! Батюшка и так бы меня в жены отдал! И еще приданое бы дал!
– А мы батюшке твоему не скажем, – ответил Димитрий, снова занося кулак. – Ну так как, будешь мила али нет?
Кмети загоготали. До Аленушки долетело «а кому она нужна-то в жены» и «пусть старшой потешится, тогда уж мы», где-то рядом отчаянно плакал мяу-зверь. Кулак приблизился к ее лицу.
– Буду, – выдохнула Аленушка. – Буду мила. Дай, сама ферязь-то сниму…
Сунула руку под подол. «Ой, хоть бы не напутать… С клинком-то я не управлюсь, а вот ежели… кнопочка-то какая? Ага, вот эта!»
Конечно, она перепутала. Красноватый светящийся луч-клинок выскочил на добрых два локтя – выскочил и пробил грудь Димитрия так, что он и пикнуть не успел. Кметы зашевелились, и тогда Аленушка переключила бластер на другую кнопку, навела на них, выстрелила… два человека упало в корчах.
– Н-но, родимый! – Аленушка вскочила на коня, попутно испепелив подол ферязи – чтобы не мешал, и подхватывая мяу-зверя на руки. Искать корзинку не было времени, и она просто прижала его к груди одной рукой, второй держа поводья. – Выноси!
…Когда она переступила порог пещеры, змей удивленно посмотрел на нее.
– Тебя видеть рад, Алешка.
– Аленушка!
– Я думал уж, не вернешься ты.
– Дак он мяучить начал, – покраснев, соврала Аленушка. – Ну и это… песни у меня еще и сказки недосказанные есть, дай, думаю, доскажу, тогда уж…

***
Алдуин закончил записывать на мнемокристалл с диссертацией последнюю фразу.
Он не сразу признался себе, что оттягивает этот момент как только может. Ему здесь нравилось. Нравилась эта планета с ее красивыми ландшафтами, среди которых были и горные, удобные для его народа. Нравились ее жители, пусть неразвитые, пусть порой и агрессивные, но с большим потенциалом. И больше всего нравились его новые друзья – мяу-зверь и ассистентка. Какой у нее чудесный, мягкий голос! Что же с ней произошло тогда, когда она несколько лет назад хотела покинуть его? Бластер был наполовину разряжен, кокошник и самоцветные бусы пропали… Может быть, нападение хищников? Разбойников, польстившихся на дорогую ферязь и украшения? Алдуину хотелось бы пригласить обоих туда, где им ничто не будет угрожать – на родную планету. Но согласятся ли они?
– Алешка!
– Аленушка!
– Слушай и не перебивай. Работу закончил я здесь, больше не держит ничто. Домой я отправляюсь. Коли желаете ты с мяу-зверем, со мной полетите.
Аленушка колебалась недолго.
– Замуж-то меня и так не возьмут, – сказала она, – оттого, что я с тобой так долго жила невенчанная. А в монастырь я и сама не пойду! Так что мне с тобой… Ой, пришел кто-то!
– Эй, чудище страшное! Выходи на смертный бой, сестру мне отдай! – послышалось снаружи. Выкрик сопровождался недвусмысленным бряцанием, топотом и ржанием, и Алдуин обреченно выдохнул.
– Никак Ивашка?! – и Аленушка с радостным визгом выбежала из пещеры, забыв обо всем.
Рослый, широкоплечий молодой богатырь с кудрявой юношеской бородкой обнимал ее, вытирая слезы и причитая вполголоса: «Бедная моя, отощала, исхудала, ни шелковинки на тебе, ни яхонта, бедная…»
– А вырос-то как! А похорошел! Кровь с молоком! – умилялась в то же время Аленушка, целуя брата. – А латы-то золочены как на тебе хороши! Ой, только сражаться со Змеем Горынычем не надоть, добрый он. Вот, зовет за себя в свои палаты…
– А… – Иван окинул взглядом худощавую фигурку сестры в белом скафандре, потом – огромного Алдуина и смог сказать только: – КАК?!
– Дак у него молекулярный синтезатор есть и мнемокристаллы, – без запинки выговорила Аленушка. – И еще много диковин! Ему все по плечу!
Они еще раз обнялись. Аленушка всхлипнула, спросила «А помнишь, я тебе сказки сказывала, что нянюшка научила?»
– Ни одной не помню, – горько сказал Иван, – этак у меня от тебя и сказки не останется…
– Останется, – заверил Алдуин.
Он скопировал несколько мнемокристаллов и протянул Ивану:
– Зеленая кнопка – воспроизведение. Это все сказки твоей сестры. Я еще пару своих добавил…
– А это диво-зверь тебе от меня, Иванушка, – вдруг сказала Аленушка. – Добрый он, ласковый, молочко любит, а мышей как ловит! Ни единой в амбаре не оставит!
– Да это ж каттус, который у немцев живет, – ахнул Иван. – Ну, спасибо, Горыныч и ты, сестрица! Уважили!
Прощание не заняло много времени. Алдуин достал портативный телепорт, нажал несколько кнопок – и змей и девушка исчезли, а в тот же миг Иван со всей дружиной очутились во дворе княжеского терема, и у ног Ивана стояла корзинка с первым на Руси котом.
А потом были расспросы, баня, пир, и всяк норовил погладить кота и послушать, как он говорит «муррр» и «мяу», и лишь к рассвету Иван смог остаться один. Лег в постель на лебяжью перину. Достал подарок Змея. Нажал зеленую кнопку.
Он приготовился слушать мягкий голос сестры, но первой шла сказка Змея:
– Однажды в далекой-далекой галактике…

@темы: Россия, Джен, Ориджинал, PG-13

---

Жить по-новому

[Санди Зырянова]

Название: Жить по-новому
Автор:  Санди Зырянова для команды Русориджей-17
Рейтинг: детский
Персонажи: Баба-Яга, Кощей Бессмертный, Змей Горыныч и т.д.

То, что перемены назрели, стало понятно ближе к середине века.

Шла война, и движимый патриотическим порывом Змей Горыныч вылетел, как в старые добрые времена, сразиться с супостатом. И… вернулся в Избу на курьих ножках с вытаращенными глазами.

— Я их огнем — пых! А они меня этим, как его, — бац! И еще этой заразой — вжух! — только и добились от него Баба Яга и Кощей Бессмертный.

Впрочем, Кощей понял все. Он тоже третьего дня вышел было поразмяться с мечом-кладенцом да наступил на противопехотную мину. Теперь кот Баюн, сердито что-то мурлыча под нос, пользовал его развороченную ногу попеременно живой и мертвой водами, но без особого результата.

С точки зрения Бабы Яги, «энти мужуки» никогда еще не действовали разумно. Вот взял бы и передал Родине сундук с золотишком! И годовой запас целебных трав в пользу раненых, как она.

— Что вы все по старинке да по старинке, — втолковывала Яга непутевым братцам. — Нонеча разве так воюют? Нонеча тактику надо знать, стратегию, машины боевые… Что ты со своими огненными дыхалами против истребителя-то?

— Хрень это все басурманская, — пропыхтела средняя, самая авторитетная, голова Змея Горыныча. — Вот увидишь, не пройдет и века, как люди все это позабудут!

— Да уж, — хмыкнула Яга, — позабудут, чтобы чего похлеще придумать!

— Куда уж хлеще! Уже все, что можно, придумали! — возразил и Кощей.

Ягу они не убедили, но и сами остались при своем мнении.

В Избе на курьих ножках от века ничего не менялось. Висели под потолком пучки целебных трав, пыхтела русская печь, в затянутые слюдой окна заглядывали вековые дубы. Деревянные ложки и глиняные миски, которые Яга содержала в безупречном порядке, красовались на полках, а на скамьях и лавках лежали лоскутные покрывала…

Однажды Яге надоело сидеть на одном месте, и она, оседлав ступу, ринулась в небо — людей посмотреть, а может, и себя показать.

Из путешествия она вернулась в отличном настроении. Накупила себе цветастых тканей — «ацетат, не фунт изюму», а братьям — пирожных.

— Эх, домин понастроили после войны-то — краше прежних! — взахлеб рассказывала. — А дорог-то! А машин! А моды-то какие!

— Тебе бы одни тряпки, — не стерпел Кощей.

— Ить на себя бы посмотрел, — Яга фыркнула и уселась рассматривать польский журнал «Кобета». В нагрузку к «Кобете» ей дали «Пионер» за позапрошлый месяц, но для нее и это были новости.

По прочтении пищи духовной Баба Яга пришла к выводу, что ее внешность почтенной древней старухи уже не внушает уважения, и принялась действовать. Отвары чудодейственных трав и выкройки из все той же «Кобеты» превратили ее в моложавую стройную женщину, всем своим видом напоминавшую о нормах ГТО и перевыполнении квартального плана; любой случайный прохожий, увидев Ягу, сразу думал, что видел ее фото на доске почета какого-нибудь завода.

Змей Горыныч и особенно Кощей негодовали.

— Ишь, старая, заневестилась! — ругался Кощей. — Да кто тебя теперь послушает?

— Отстань, — махнула рукой Яга. — Я, может, учиться пойду! В вуз! А что? Говорю вам, дурни, не будет больше по-старому. Вот и нам по-новому жить надоть.

Змей Горыныч ахнул в три глотки, стукнул хвостом по полу:

— Совсем с ума сбрендила! А ну, сыми эту срамную тряпочку!

— Кому тряпочка, а кому и шмотка! — гордо сказала Яга и прошелестела ярким платьем из ацетатного шелка куда-то прочь.

— «Аэрина» купи! — крикнул ей вслед Баюн. Обернулся к братьям и виновато шевельнул усами: — Сладкий он, ягодный. Слаще сливок-то.

— Басурманское зелье, — прорычал Кощей в бороду. — Хоть бы остальные ее не поддержали…

Вскоре стало ясно, что его опасения сбываются.

Сначала подрались Ырка с Лешим.

— А ну, не лезь сюда! — орал Леший, заряжая Ырке кулаком в глаз. — Мои здесь места, заповедные!

— Твои места у тя спины пониже, — вопил Ырка, засаживая Лешему под дых. — Таперича тут дорога пройдет, и я с ней!

К ужасу Кощея и Змея Горыныча, неподалеку действительно суетились люди, рокотала строительная техника. Через лес прокладывали магистраль. Стало быть, дорожный дух сюда пришел с полным на то основанием.

— По-новому жить придется, братва, — веско произнес Кощей. — Мириться учитесь!

Он понял, что сказал, только заметив, как дико в три пары глаз вытаращился на него Змей Горыныч…

Потом к ним в Избу пришла Полудница.

— Дядя Кощей, дядя Горыныч, ничего, если я тут посижу и почитаю? — спросила она. — Мне сосредоточиться надо перед экзаменом - у нас в поле шумно очень. Как раз уборочная кампания на носу, а мне завтра сдавать.

— Чего сдавать-то? — не понял Горыныч.

— Да химию. Без нее нынче никуда. Я, дядюшка, в сельскохозяйственный институт поступаю.

Тем временем Баба Яга открыла для себя еще кое-что в вечно изменчивой Яви. Открыла — и вернулась в Навь, одетая в облегающие срамные портки голубенького цвета. К ступе были приторочены какие-то объемистые коробки.

— Во! — Яга взяла коробку побольше и принялась распаковывать. — Телевизёр это! Фигурное катание по вечерам смотреть будем! Парни там такие, в обтяжечку, девки в юбочках выше половинок… А ты что лыбишься, старый? — напустилась она на Кощея. — Вот Марье скажу.

Леший, Ырка и большинство лесных духов мужского и даже женского рода в это самое время пялились на ее тыл, аппетитно обтянутый портками.

— Чего? — обернулась к ним Яга. Волосы у нее были красиво подстрижены и подкрашены «Иридой». — Это самые крутые портки. «Левиса 501» называются! Вы, небось, считать-то до стольки не сумеете!

Спустя некоторое время самые тихие и скромные обитатели Избы на курьих ножках — Домовой и Кикимора — внезапно очутились в центре внимания.

К Кикиморе, известной портнихе, теперь шли заказчики. Каждому хотелось портки, чтобы «как у Ягуси». Домовой злился и бухтел:

— У нас матриархат таперича, али как? Где это видано — чтобы баба зарабатывала, а мужик в дому сидел и куховарил?

— Там же, где мужик больше дрова не рубит, поля не пашет, в лесу не охотится, — оборвала его Яга.
Газовая плита, колбаса по два шестьдесят и сайка появились в Избе ее стараниями, как и «Аэрин»; впрочем, за лакомкой Баюном почти никто этот «Аэрин» не успевал даже попробовать.

— У нас, милай, таперича современная счастливая семья, — сказала Кикимора. — Кто што может, тот тово и делает! Ты бы, тово, шти сварил, твои-то шти бравей моих.

Осознав свое превосходство над женой хоть в чем-то, Домовой немного приободрился и потопал на огород за свежей крапивой на щи. Кощей проводил его взглядом и пожал плечами. Его собственная жена Марья Моревна еще в незапамятные времена обнаружила склонность к многомужеству, поэтому полгода проводила у второго мужа Ивана Красно Солнышко. Поначалу Кощей бунтовал против такого порядка вещей и пытался удержать ее силой, но через несколько веков пришел к выводу, что их семья до сих пор не распалась только благодаря этим «отдыхам» друг от друга. Дочь же его, Василиса Премудрая, любила баловаться оборотничеством. На этом фоне самые отъявленные феминистки Яви казались Кощею очень скромными в запросах.

Змей же Горыныч, летая над лесом, решил заглянуть на облако к Алконосту и застал того в глубокой печали.

— Дети, — пожаловался он. — Совсем стыд потеряли и уважение к отцу!

— Небось, учиться пошли? — догадался Змей, впервые в жизни проявив недюжинную проницательность.

— Дак тебе подсказали? — изумился Алконост. — В Ленинградский метеорологический! Мы, грят, батюшка, будем погоду делать на научной основе! Тьфу! — старик, тряся бородой, завернулся в крылья и всхлипнул от горя.

— Вырос Лука, сынок-то твой, — рассудил Змей Горыныч. — Пора ему на ноги становиться.

— Да то Лука, а то Лея? Говорю ведь, срам один! Нет бы дома сидеть, мужу угождать да кашу варить, а она!

— Дак нет же у ней мужа-то, — не понял Змей Горыныч.

— То-то и оно, — вздохнул Алконост. — Кому она нужна такая-то? Еще и грамотная!

Надо сказать, Змей Горыныч тогда над отцовским горем только посмеялся. Однако по прошествии некоторого времени, Алконост переступил порог избы, неся кусок черной материи.

— Кикимора, мать, — сказал он. — Пошей мне черный плащ, чтобы как у самого злого злодея!

— А и пошью, — Кикимора мигом расчехлила швейную машинку. —Клиньями? А шлицу на заде делать? А пакушон? Все как скажешь, батюшка ты мой. Только пошто тебе злодейская-то одежа?

— Я, знаешь ли, на темную сторону Силы перехожу, — горько сказал Алконост. — Дети меня не уважили, от дел отстранили — я им, видите ли, устарел, не по науке работаю! Ну, пусть теперича остерегутся. Я им антициклонов наверчу!

Дождавшись выполнения заказа, он нахлобучил на голову черный шлем, переделанный из ведра, вынул из ножен алый от ржавчины меч и канул в небо, немедленно заволокшееся грозовыми тучами.

— Дождик! — радостно завизжал кто-то. — Иди, иди, дождику, дам тебе я борщику!

Под деревом сидел, подставляя лицо каплям начинавшегося дождя, юноша с длинными волосами. На запястьях его синели причудливые бисерные браслеты, синие портки вроде тех, что носила Баба Яга, украшала цветочная вышивка, а на груди красовался портрет кого-то рыжего в очках. Завидев Кощея и Змея Горыныча, юноша помахал им рукой и показал два пальца.

— Битлз форева! — сообщил он.

— Это что за черт патлатый? — шепотом спросил Кощей.

— Хиппи наш местный, Водяной, — объяснила вернувшаяся Яга, слезая с мотоцикла. — Во! Фенечку мне подарил! Так, ребята, я все разузнала. Иди, Кощик, на бухгалтерские курсы. Все равно над златом чахнешь, так хоть с глаз моих долой. А ты, Змейчик, давай в летное училище, вступительные экза…

— Да ты ошалела, карга! — хором проорали братья.

Но где им было справиться с Ягой? Ее норов они знали давно и понимали, что сопротивление бесполезно. Во всяком случае, никогда еще ничем хорошим их споры не кончались, кроме порки помелом…

Когда они вернулись в Навь из Яви, Яга только взглянула на них — и приготовилась к худшему.

— Все, все пропало, Ягуся, — сказал Кощей.

Марья Моревна и Василиса, ради такого случая опять сбросившая лягушечью кожу, ахнули и вскочили с крыльца. Водяной приподнялся на локте. Молодые алконосты Люк и Лея свесили головы с облака.

— Все поменялось, — продолжал Кощей. — Страну развалили, кругом дикий рынок, доктора наук торгуют труселями, а видела бы ты эти труселя. Молодежь кто в бандиты подалась, кто в проститутки валютные…

— Развал, — подытожил Змей Горыныч. — Пенсии не платят. Стипендии не платят. Вообще ничего не платят, только деньги гребут, кто может… Бизнес называется. Частная инициатива, компании, фирмы, вот это вот все.

Баба Яга обдумала ситуацию.

— Все я, дурища, виновата, — спокойно сказала она. — Забыла, что у них в Яви время-то быстрее нашего течет. У нас три дня прошло — у них тридцать лет, а за тридцать-то лет чего только не поменяется. Ну, да сделанного не поправишь. Дипломы-то получили? — она требовательно воззрилась на братцев, и те закивали всеми четырьмя головами. — Вот и ладненько. Будем по-новому жить, авось у нас деньги грести получится.

— Ты что же, разбойничью шайку хочешь сколотить? — заинтересовалась Марья Моревна, уже прикидывая, как будет грабить богатырей. Василиса тоже представила себе эту сладостную картину и захлопала в ладоши от радости.

— Не, что ты, милая! — Яга снисходительно покосилась на невестку. — Бизнес заведу! Фирму открою с частной инициативой. «Воздушные линии Нави» — чем не хороша идея?

— Чур, я стюардесса, — сказала Василиса.

— У нас даже метеобюро есть! Под аэропорт мы старый княжеский терем приспособим, все равно князь еще раньше в партаппаратчики подался, — сказала Яга и вскочила в ступу. — Так, я полетела!

— Куда ты? — крикнул Баюн, облизывая с усов новомодный йогурт.

— К старому Алконосту! Насчет воздушного коридора договариваться!

Кощей Бессмертный и Змей Горыныч помолчали.

— Пусть быстрей летит, пока он про рэкет не прознал, — сказал Кощей.

— Дак пока они договорятся, в Яви опять все изменится, — возразил Змей Горыныч. — И опять придется жить по-новому.

@темы: Россия, Джен, Ориджинал, G

---

[viki-san555]

Шапка-невидимка
Автор: viki-san
Беты (редакторы): Кошарик
Фэндом: Народные сказки, предания, легенды
Пэйринг или персонажи: Кощей/Иванушка
Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), Юмор, Фэнтези
Предупреждения: Насилие, Кинк
Размер: Мини, 2 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
С шапкой-невидимкой добрый молодец может пробраться во дворец Кощеев. Но сила шапки на Кощея не действует.

– Ну, сколько можно, Яга! Не найти мне ту единственную душу, что избавит от проклятья темного! Кощей я, Бессмертный, Руси-матушки сын ворогов. Смирился уже давно.
– Пробовать надо. Снова и снова. Покуда не падёт заклятье вражье. Я там к тебе нового послала.
– Иванушку? – Кощей страдательно закатил глаза.
– На Руси что ни молодец, то Иванушка. Виноватая я, что ли.
– За Алёнушкой, Настенькой, Машенькой?
– Боги с тобой, сколько у тебя там баб по закромам припрятано!
– Так и я пробую заклятье снять. Ладно, неважно оно. Что за вещь дала? Не давай ты им силушку большую, пожалей ты меня. Сколько раз можно возрождаться после твоих мечей-кладенцов? Это больно, между прочим.
– Ой, да шапку я ему дала. Мечом своим тебя рубить будет. Какой ему кладенец, он же дитё дитём. Ты уж попробуй, ладно? Не гневи бабушку.
– Ладно, попробую, – Кощей надвинул на лоб железную корону, хмуро смотря на лицо Бабы Яги в волшебном зеркале, – так какую ему девку-то готовить? У меня там одних Машенек штук пять заморожено!
В общем, решил Кощей на месте разобраться, что да как. Ждал гостя честь по чести, в личных покоях. Цветок волшебный, что Машеньку разбудит, в вазу поставил, в старика обратился, особливо страшного и костлявого, чтобы дитё-то напугать сильнее. Ровно во время указанное зазвенели двери дворцовые, зашуршали ткани, запищали мыши в подполе. Явился гость незваный. Прошёл мимо слуг верных в шапке волшебной. Только вот не знал Иванушка, что шапка та на Кощея не действует! Её сам Кощей-то и создал как шутку, Яге в подарок. Открыл Иванушка двери покоев тайных, Кощей лишь разок увидал его, да и обомлел. Фигура лепа, волосы – что злато, глаза цвета небушка летнего. Красив Ивашка, вот то ли сын царских кровей, то ли боги одарили девушку какую деревенскую. Многие русичи красивы, а этот – так вообще, глаз не оторвать. А придется: догадается Ивашка, что Кощей его видит, ежели хозяин злобный будет тут на него глазеть да слюну ронять, что пес голодный при виде кости сахарной. Ивашка его увидел, застыл, как зверь испуганный. Но быстро про шапку вспомнил и к столу пошёл тихонечко. Сейчас как силушку духа своего покажет. Или розу хитростью утащит, или с мечом бросится. Нет, не душегуб, вокруг стола бродит, думает, как цветок выкрасть. Сейчас отвернуться надобно, дать ему уйти в подвалы темные за девицею.
Только решил Кощей пошалить в этот раз. Запер двери словом чаровым, а с себя не только личину магическую снял, но и одеждам всем истаять велел. Ивашка чуть под стол не рухнул, как его увидел. Высокого, статного, с волосами чёрными, глазами сверкающими цвета малахита, клыками длинными волчьими. Ухмыльнулся Кощей, пошёл к ложу своему, как бы случайно молодца плечом зацепил. Застыл на минуту подле него.
– Хм, русским духом пахнет.
Пах Ивашка вкусно и нежно, мальчишка совсем, едва-едва право получил на благословенье отцовское и сразу за невестою отправился украденной. А Кощей тоже хорош, надо впредь девок ловить осмотрительнее. А то побежит красота такая следом и шею свернет по глупости, али в лесах дремучих, али на подступах к стенам замковым.
– Померещилось, – смилостивился Кощей, дав Ивашке воздуха глотнуть. А то уж синеет, Солнышко красное.
Разлегся на ложе, смотря, как Ивашка по покоям мечется в поисках выхода. Как бы этому неслуху объяснить, что без ласки и любови к хозяину ничего ему здесь не получить? Щелкнул Кощей пальцами, и остался Ивашка в одной только шапке-невидимке.
– Видишь, супостат? Видишь и издеваешься! – Ивашка не сразу успел самое интересное прикрыть, Кощей оценил. Благосклонны были боги к молодцу.
– Отчего же, любопытствую. Скажи-ка, гость дорогой, мне тебя накормить, напоить, спать уложить али сразу смертью лютою казнить?
– Да я тебя сам смертушкой награжу, ежели невесту мою не отпустишь! – молодец кулачки сжал, зубками скрипит. Меча-то нету.
– Отпущу, Ивашка. И тебя, и невесту твою, коли мечом меня пронзишь.
– Ты меч забрал, колдун проклятый!
– Как забрал? Меч твой вельми при тебе и внушает уважение.
Ивашка взгляд кощеев проследил и покраснел, как маков цвет.
– Срамоты всякошной не жди от меня, прелюбодей заморский. Лучше уж смертью помереть, чем позор всю жизнь носить. Как я невесте после такого в глаза гляну?
Засмеялся Кощей, вновь рукой повёл и растаял в воздухе. Не делся никуда, просто теперь Ивашка его не видел. Теперь его черед в невидимку играть. Подошёл к молодцу, в шею поцеловал нежно, обнял крепко. Заклятья на ухо читал тихо-тихо, чтобы перестал Ивашка биться в руках. Может быть, душа эта проклятье и не снимет, зато будет с кем потешиться.
В ночь следующую вернулся Кощей после дел тайных в опочивальню магическую и лег на ложе рядом с подарком от Яги. Красив подарок, покладист. Ночь и день скользят по его недвижимому телу ядовитые змеи. Лижут своими быстрыми ловкими языками соски, плоть мужескую, вход срамной. Ивашка не столько от сил заклятий пошевелиться не может, сколько от страха. Руки и ноги лозы крепкие винограда перевязали.
– Пожелай, и исчезнет всё это. Ласков будь со мной, молодец, и я с тобой ласков буду.
Не может человек страх терпеть, сдается. Ответил Иванушка на поцелуй нежный и вскрикнул в ужасе. Змеи те – морок и ничто больше, но пожелал Кощей, чтобы по-особому тот морок исчез. Каждая змея в тело молодца проникала, раздвигала вход, казалось Ивашке, что двигаются они внутри, заполняют, в животе извиваются. Ласкал Кощей тело дрожащее, соски целовал. Истончил морок весь, прижал Ивашку к перине и сам заполнил нутро его. Тот дернулся, вскрикнул, но Кощей крепко держал. Брал голодно, ласкал рукой, целовал и в тоже время страстию магической тело поил. Но так осторожно, чтобы Ивашка думал, что его это желание срамное.
– Змей подколодный, – застонал Ивашка, руками в плечи впиваясь.
Засмеялся Кощей, провёл языком по шее, мокрой от пота, сильнее задвигался.
– Через три дня и три ночи забудешь ты свою суженую. Уж я позабочусь.
Солнышко ясное к закату третьего дня бежало, сидел Кощей на троне. Зеркало магическое в руке держал.
– Значит, не снял молодец твоё проклятье?
– Не снял, Яга.
– Хм, Ивашка не вернулся от тебя. Околдовал? Твоё-то дело. А чего в шапке сидишь?
– Не хочу, чтобы слуги мои верные лишнего видели, – улыбнулся Кощей.
Кто близко от хозяина шапки-невидимки, тот тоже невидим становится. Погладил Кощей Иванушку по златым волосам. Старался молодец исправно, брал его в горло глубоко. Глаза слезами ярости наполнены, помнит ещё свою красну девицу, да вот беда, тело заклятья крепко опутали. Улыбнулся Кощей, поднял его и в уста поцеловал. Шапку с головы снял и на Ивашку нацепил.
– Ладно, потешишь меня и забирай свою Машеньку. Только вот сколько меня тешить будешь, это, добрый молодец, не тебе решать. Главный злодей тут я. На веки вечные.

@темы: Ориджинал

---

12 оборотных сказок

[полупроводник]

А может всё было наоборот? (с) "Людоед и принцесса" Генриха Сапгира

***
　　Город вырос посреди бесконечных пшеничных полей, залитых летних солнцем, сразу после урагана.
　　Люди вылезли из погребов и подвалов, и наверху, помимо бесчисленных разрушений и помятого урожая, их ждали изумрудные башни и зелёные знамёна.
　　По жёлтым кирпичам прыгали дети со всей округи, за ними с лаем носился Тотошка. Один серебряный башмачок угодил по голове тётушке Мэри и набил здоровую шишку, второй потерялся в траве и пророс деревом с драгоценными ветвями и долларовыми листьями. За его счёт обогатились только голодные мыши.
　　Осколки зелёного стекла прорастали в людских глазах и сердцах: первые заставляли видеть всё в лучшем свете, а вторые неизменно влекли в дорогу, в конце которой каждый находил любовь, или призвание, или настоящую храбрость.
　　Кое-кто пошёл в ученики к волшебнику, и вскоре в любом местном магазинчике можно было купить бутилированную храбрость, часовое сердце или набитые опилками и иглами мозги.
　　Чего только не валится с неба в Канзасе.

+ 11 оборотов

***
　　Дорога к бабушке вела через центр города, шумного, грязного, обложенного рыжими камнями и металлическими полосами рельсов.
　　Приходилось прижимать уши к голове, чтобы не слышать зазывных голосов Красных Леди с Красных Улиц, от которых даже пахло Красным — то вином, то кровью.
　　Сходить с тропинки нельзя было ни в коем случае: в темноте расставили наркотические капканы Охотники до наживы, а им неважно, что у тебя за городом больная родственница. Они могут потрясти топором, и вот ты уже бежишь со всех ног в заботливо расставленную ловушку.
　　В следующий раз бабушка выворачивает наизнанку шкуру старого Волка, красным наружу, чтобы впредь никакие Леди и никакие Охотники и близко не подходили.
　　В следующий раз приходится приложить все усилия, чтобы не остановиться у булочной и не стащить корзинку со свежим хлебом.
　　Бабушка всё равно его не любит.


***
　　Все в королевстве носили новые туфли: посреди грязных улиц сверкали бирюза и хрусталь, стекло и блёстки. Каблуки ломались, подошвы трескались, лилась кровь. Дороги становились смертельными, болезни пробирались вверх по жилам через дурацкие суеверия и реальные угрозы.
　　Никто не осмеливался перечить феям. Те каждое утро ели золотыми столовыми приборами, поднимая с серебряных тарелок пальцы неугодных, глаза ослушавшихся, уши тех, кто не успел убежать.
　　Далеко ли убежишь в хрустальных туфельках? Сколько бы миль ни одолел, конец один — у фей на обеденном столе.
　　Они смеялись, восхищаясь своей придумке. Стеклянная обувь — не то что ослиная голова, или змеи вместо слов, или сотня лет вместо одного дня. Смертное горе для дивного народца — развлечение.
　　Новые туфли заказывали у кузнецов, учившихся в стране фэйри по ту сторону времени. Целая вереница подменышей с затравленным взглядом, который не смели поднимать от щипцов и огня. Очереди за обувкой, кровавые осколки... Помнится, поговаривали о королеве, танцевавшей в раскалённых башмачках? Стоило ли ей позавидовать?
　　Однажды на королевском балу, где полы были сплошь усыпаны осколками, стеклянной крошкой и кровью, которую уже было бесполезно счищать, появилась девушка. Она шла медленно, смотря под ноги, и гости тоже опускали взгляд... а после в ужасе вскидывали головы.
　　Девушка была босая.
　　И всё могло бы закончиться совсем по-другому, если бы её не заметил принц; если бы гости не повыпрыгивали из своей обуви, опьянённые свободой; если бы она была человеком...
　　Босая фэйри плясала на осколках стекла и чувствовала себя королевой из той самой сказки.
　　В полночь она проголодалась.


***
　　В одном приморском городе перестали рождаться дети.
　　То ли чьё-то неудачное проклятие, то ли шутка природы, то ли тот факт, что дома здесь опирались на скелет гигантского кита, выбросившегося на берег лет двести назад. Перестали — и всё тут.
　　Те, кто решил переехать, не могли найти дороги, уводившей их прочь. Сбежать не получалось.
　　Кости кита вбирали в себя горе тех, кто никогда уже не станет родителем, ветер относил слёзы в море, на песке больше не вырастали причудливые замки с воротами-ракушками и флагами-водорослями.
　　Старый мастер с сизым носом изготовил первую куклу из костей: их в округе было больше, чем деревьев. Он одел своё творение в бумажный костюмчик и шапочку из хлебного мякиша и посадил на витрину рядом с так и не проданной колыбелькой.
　　В приморском городе, стоящем на китовьей смерти, снова появились дети. Из рук и ног их тянулись вверх нити, костяная кожа была холодной, а выражение стеклянных глаз никогда не менялась, но все обращались с ними, как с настоящими людьми.
　　Если достаточно сильно во что-то верить, оно станет правдой, ведь так?


***
　　Иногда казалось, что она была единственным человеком на Земле, который ни разу не спускался в Страну Чудес
　　На выходных туда ездили целыми семьями. Бездомные знали множество чёрных ходов, чтобы не стоять в очередях и не предъявлять документы.
　　Кое-кто оставался там навсегда: её сестра стала там одной из Пешек Королевы, то ли Красной, то ли Белой — да и какая, в сущности, разница?
　　Весь мир благополучно сошёл с ума, и это было похоже на конец света. А из-за постоянных очередей — на карнавал, который появится однажды на лужайке за рекой и исчезнет раньше, чем вы соберётесь туда сходить. Или наоборот, пустит корни. С карнавалами всякое случается. С сумасшедшими тоже.
　　Они, сумасшедшие жители Страны Чудес, приходили к ней во снах, ярких и чересчур реальных: говорили много мудрых вещей, которые утром казались сущей бессмыслицей, а ещё звали её вниз.
　　Алиса слушала рассказы родственников и друзей об улыбающихся котах, всамделишных шахматных рыцарях и курящих гусеницах, пожимала плечами и оставалась дома. Она чувствовала — стоит ей переступить порог Страны Чудес, и что-то случится. Что-то гораздо больше похожее на конец мира.
　　“Голову с плеч!” — кричала Королева в конце каждой игры в крокет, но никак не могла найти нужной головы.
　　Мир Алисы не собирался заканчиваться.


***
　　Если идти по берегу подземной реки три дня и три ночи, упрёшься в покрытые ржавчиной стены, сложенные из медных змей. Они любят шептать кое-что из Чоссера и пугать прохожих своими ржавыми голосами.
　　Если выдержать бесконечные хрипящие пассажи “Кентерберийских рассказов” и пройти вдоль стен дальше, следуя шуму воды, через два дня и две ночи попадёшь в серебряный город. Там змеи ползут под ногами и напевают песенки о дальних походах и о том, что лучше всего — дома.
　　Если не поддаться порыву и не запеть в унисон, через день и ночь выйдешь к золотому полю. Там стоит дерево с золотыми листьями, и ветки его — золотые змеи, и у каждой во рту по подземному плоду. Вкус их похож на гранаты, но без света солнца нельзя сказать наверняка.
　　В каждом из драгоценных царств живёт по царевне. Все они — дочери Ворона. Того самого Ворона, который несёт на крыльях тьму и которого похитили сегодня утром.
　　Их было трое, этих похитителей, потому что все истории любят это число. Их могли звать Василий, Пётр и Иван, а, может, это было три Ивана, ведь последним слишком часто везёт.
　　Царевны облачились в доспехи — медные, серебряные и золотые — и те проросли под нежную кожу, стали чешуйчатыми панцирями, острыми когтями и длинными гребнями.
　　Царевны выбрались на свет, сощурили три дюжины глаз и расправили крылья.
　　Пришло время вызволять отца.


***
　　Заколдованным живётся нелегко. Заколдованных все жалеют. Три года назад основали фонд помощи Заколдованным: его спонсируют мэр, и парочка известных актёров и актрис, и несколько драматургов. Последние любят ставить спектакли по историям заколдованных. Это выгодно, потому что можно не платить за авторские права. Заколдованные сами играют главные роли в таких спектаклях.
　　Самые популярные — конечно, истории о чудовищах.
　　Билеты на первый ряд стоят дорого.
　　Эгле никогда не понимала, почему люди готовы платить столько за шанс испугаться.
　　Рога Белого Оленя серебрят специальной краской. Гриву Чудовища покрывают золотыми блёстками. Белую Кошку и Зелёную Змею укутывают в драгоценные наряды.
　　Двойной обман: под мишурой прячутся Заколдованные, а под их шкурами — люди. И ни один ещё не нашёл свой шанс на счастье, а ведь в старых сказках всё было так просто. Любовь всегда приходила, откуда не ждёшь.
　　В театрах выстраиваются очереди из тех, кто верит, что сможет разрушить проклятие. Да, придётся отменить множество постановок, раздать выкупленные за полгода билеты, но ведь это малая цена за человеческое счастье, ведь так?
　　Эгле смеётся. Она следит, чтобы никто не смог до них дотронуться, не смог искренне сказать слова любви, глядя прямо в глаза. Никаких поцелуев, никаких объятий, никаких фотографий.
　　Заколдованные не верят в любовь. А вот в деньги — в деньги они верят.
　　
　　Один особо отчаянный поклонник вскакивает со своего драгоценного места в первом ряду, стоившего ему всех сбережений, и забирается на сцену.
　　Его ловят почти сразу же. Эгле выталкивает его на улицу и думает, что вера — страшная штука, а ведь за неё даже не нужно платить.
　　
　　Жолтис — гигантский Уж, и на его спектакли валом валит народ. Этого Эгле никогда не понять. У него, конечно, самый прекрасный на свете голос, и приходится мотать головой, стряхивая наваждение. Но это всё неважно. Деньги текут в карман. Эгле заставляет себя не танцевать под чужой голос, не задерживать взгляд на чешуе, не думать о Жолтисе вообще.
　　Какая-то сумасшедшая спускается на сцену вместе с декорациями и целует Ужа прямо в несуществующие губы. Жолтис смеётся.
　　Вы слышали когда-нибудь, как смеются змеи? А Заколдованные?
　　Этот смех снится Эгле по четвергам.
　　
　　Жолтиса убивают.
　　Повсюду кровь, и Эгле уже разрядила в спину убегавшим целую обойму, и где-то воют сирены.
　　В луже крови лежит человек.
　　Настоящая любовь снимает любое проклятье. Смерть куда действеннее, потому что её существование доказано.
　　
　　Эгле гадает, сможет ли она когда-нибудь забыть этот безжизненный, уже не змеиный взгляд.
　　Эгле думает, что пора начинать верить в любовь.
　　Спектакль продолжается.


***
　　Артур Кинг живёт в маленьком доме у обрыва. С каждым годом домик приближается к бездне, в которой клокочет вода — всего несколько метров вниз, но народ любит преувеличивать. Корни деревьев, в каждом из которых спит по волшебнику, торчат над потоком воды и тянутся вниз.
　　К Артуру приходят люди и приносят с собой то, от чего хотят избавиться. Приносят старые телефоны, номера бывших на клочках бумаги, вещи не по размеру, фотографии в выцветших рамках. Приносят груз обид, ужасные воспоминания и недописанные книги. Река всё проглотит: ненужные вещи рано или поздно утонут, и там уже о них позаботятся чужие руки.
　　Иногда что-то цепляется за корни деревьев, и Артур вытаскивает добычу на берег. Это может быть мешочек драгоценных камней, или волшебный посох, или небывалой красоты одежда. Те, кто приносят к бездне свои старые вещи, частенько уходят с новыми. Каждый знает, что предназначено именно ему.
　　
　　Тот, кто отыщет самую суть Артура, кто сможет вытащить его из маленького домика на краю обрыва, может стать королём или королевой. Королевство, конечно, не ахти какое достанется — сердца с первого взгляда не кажутся особенно большими — но, если подождать, узнаешь, что ни одна бездна мира и ни одна река не способна вместить в себя столько всего.
　　Однажды за корни деревьев цепляется меч. А у иных мечей, говорят, есть души.
　　Артур ждёт, но никто не приходит, чтобы забрать его. И однажды меч становится королём.
　　Домик у обрыва ветшает, тропа к нему зарастает, а волшебники просыпаются — все разом — и бредут, оглушённые солнцем, шумом и целым миром, куда-то вслед последним драконам.
　　Артур Кинг путешествует по свету с мечом за спиной. Бездна остаётся позади.


***
　　Дочь короля совсем обезумела: день и ночь прядёт золотую пряжу, плавит над огнём столовые приборы, сшивает вместе бусы с драгоценным камнями.
　　— Нельзя опоздать, — твердит она, снимая с самой себя мерки. — Иначе на место моё никто не придёт, и ничего нельзя будет исправить.
　　Никто не может вылечить принцессу. Ни врачи, ни феи, ни могущественные волшебники. Принцы из соседних королевств ловят её, бегущую из кухни вверх, к ткацкому станку, пытаются поцеловать. Она ставит им подножки и бросает в них бисером. На ней нет проклятия, поцелуи ей не нужны.
　　Дочь короля заканчивает свою работу однажды ночью: на главной лестнице лежат три платья. Одно цвета неба, раскалённого заката и туманного рассвета, другое — холодное и далёкое, цвета месяца, а на третье не взглянешь без слёз, так оно сияет.
　　— Какое? Какое вы наденете на бал? — охают фрейлины. — На свадьбу? На похороны?
　　Принцесса качает головой и велит привести ко двору трёх ослиц, вошедших в городские ворота вечером.
　　Они стоят на королевских коврах — свалявшаяся шерсть, тонкие ноги, огромные печальные морды — а король неодобрительно хмурит брови, но не смеет нарушить хрупкое душевное равновесие дочери.
　　Та набрасывает платья на животных, и пышные юбки накрывают уши, понурые хвосты и обвисшие животы.
　　Платья сияют всё ярче и ярче, пока двор не отводит глаза. Только принцесса не отрывает взгляда до тех пор, пока свет не угасает, как слишком поспешное обещание.
　　Трое попавших в сети колдовства незнакомок стоят на дорогих коврах — свалявшиеся волосы, тонкие руки, полные благодарности глаза. Они шли на запах безумия.
　　Часы ударяют тринадцать раз.
　　Дочь короля выдыхает еле слышно:
　　— Успела.


***
　　Их маленькая белая машинка уехала в закат, гремя консервными банками и колокольчиками. Стая голубей, тоже белых, растворилась в залитом червлёным золотом небе. По дороге из белых кирпичей было легко мчаться навстречу счастью.
　　У белоснежного забора автомобиль остановился, водитель поспешил распахнуть заднюю дверь, из которой выскочила миниатюрная женщина в платье всех цветов видимого спектра — и ещё парочки невидимого. Камни под её каблуками тут же меняли цвет и мелодично звенели: до — уверенный синий, ре — изумрудный, ми — далёкий светло-сизый, снова до — лучше-всего-дома-рубиновый, соль — травянисто-зелёный, ля — пламенно-алый. Камни под шагами водителя превращались в конфеты, у каждой — свой особенный вкус, чтобы навсегда запомнить.
　　Смеясь, они подбежали к белому забору, отворили белую калитку и ворвались в стерильно-белый сад. Смех их, касаясь ветвей, травинок, птиц и всего вокруг, взрывался жизнью.
　　Домик, конечно, получился имбирным. Ставни — леденцами. Черепица — вафельной. Ступеньки — грильяжем, чтобы можно было откалывать куски? только если очень постараться.
　　В печи уже горел огонь, над огнём висел горшочек с закипающими мечтами, и от них по всему дому распространялся кружащий голову аромат.
　　Так могли пахнуть только грёзы, которым суждено было сбыться.

　　Домик этот, живой и цветущий, шумный и полный радости, стоит за белым забором у белой дороги уже очень давно. По конфетной тропинке за калиткой бегают дети, мальчик и девочка, взращённые на вере в счастливый конец, в достижение целей и в то, что никогда нельзя опускать руки. Дети бегают, подошвы их стучат по конфетам: до-ре-ми, до-соль-ля. Они не боятся минорных нот. Они лучше всех знают: от грусти до радости всего один шаг.
　　В имбирную дверь стучатся заблудившиеся дети и волки, и непутёвые царевичи, и даже ведьмы. Они выходят из леса на запах собственных снов.
　　За столом из пряничных досок найдётся место всем.


***
　　Ему бы жить в замке, такому высокому, представительному и величественному. А он жил на приёмах, улыбался много и фальшиво, менял маски — карнавальные на тёмные и таинственные, чтоб никто не увидел за ними истинного лица. Внимательные взгляды из теней за гобеленами, несколько чересчур слабых рукопожатий, парочка улыбок — интимных, больше всего похожих на настоящие, адресованные лично кому-то из толпы.
　　Девушки летели на него, как бабочки на свет. Взмахивали разноцветными юбками-крыльями, поправляли причёски, словно стряхивая с локонов невидимую пыльцу, прикусывали губы в предвкушении.
　　Он был женат шесть раз.
　　Этому не удивлялись, хотя никто, даже высохшие девы-тётушки, не могли в точности сказать, сколько ему лет. Борода только помогала ему в тайне возраста, такая же представительная, как и он сам.
　　Шутили, что он тратит на неё больше денег, чем на любую из своих жён.
　　Когда без вести пропала третья, шутить перестали и начали шептаться за его спиной.
　　В богатых районах, там, где появлялись девицы на выданье, где устраивались балы, где в танцах кружились династическое наследство и выгодные сделки, пропадали люди.
　　В хрупкой дымке ночи, которая как раз сменялась утром, тонули их голоса. А всплывали тела, недвижимые и пугающие.
　　В столице у каждой жертвы были в спешке отрезаны пальцы.
　　На юге пропавшие лишались ушей. На севере — глаз. На востоке — сердец.

　　Тот, кто жил под масками, переехал на запад.
　　То ли он переезжал вслед за убийствами, то ли убийства следовали за ним.
　　Люди запада пропадали и находились: в канавах, на лавочках в скверах, на рельсах. Все — с вырванными ногтями и, конечно, мёртвые.
　　
　　У седьмой невесты было десять братьев.
　　После свадьбы они следили за новоиспечённым одиннадцатым — не по крови, но по клятвам — братом и нашли его замок, скованный со всех сторон тёмным лесом, таким же таинственным, как его маски, и таким же густым, как его борода.
　　И, когда пропала сестра, они знали, куда ехать.
　　Продирались сквозь терновник, как принцы из сказки, всё ближе и ближе к заколдованному замку. Ворвались внутрь, разделились, ведь коридоров здесь было чуть ли не столько же, сколько волос в холёной бороде.
　　Самый младший брат, которому в иной истории пришлось бы учиться жить с проклятием, увидел ключ в замке одной из дверей. Услышал шум за выкрашенной в синий кожей, обвивавшей доски. Толкнул дверь плечом...
　　Ключик упал в лужу крови — ничем уже не отмыть.
　　Седьмая жена вырвала ещё один ноготь с левой руки мужа, уже мёртвого, увидела брата и расхохоталась.
　　
　　Все они были там: все семеро безумных, жаждущих крови, когда-то пропавших жён. Убийц, запертых на серебряный ключ. Демонов под человеческой кожей, за дверьми, испещрёнными рунами и синими терновыми ветками.
　　
　　Младший брат живёт теперь в замке. Отращивает бороду, носит маски и проверяет надёжность дверей. Читает ранним утром газеты и каждый раз облегчённо вздыхает.
　　Люди пропадают, но вовсе не так, как раньше.
　　Синие ели вокруг замка хранят свои тайны.


***
　　Мельники следовали правилам. Никогда не заводить кота, который смог бы стянуть сапоги. Всегда выгонять ворон из-под крыши, чтобы не дай-то боги собралось их семеро. И, конечно, если родится на мельнице девочка, тут же отослать её прочь, в более подходящий для леди дом.
　　Мельник, который перемалывал звёзды в пыль, не следовал правилам.
　　У него было семеро котов, и у каждого — своя пара сапог, начищенных до блеска, ярко-красных, с пряжками, украшенными осколками луны.
　　Под крышей его мельницы жил ворон — всего один, белый, как звёздный свет, и огромный, как чья-то мечта. Он предсказывал погоду и ловил когтями лунные лучи, которые прошмыгивали на мельницу, пока никто не видел. Таким волю не давай — мигом поднимут звёздную пыль вверх и утянут домой, к безмолвным кратерам и лунным морям.
　　И была у мельника дочь. Не красавица, потому и чудовищ никогда не встречала. Не принцесса, конечно, потому обходившаяся без помощи фей. И не младшая, так что была она для бродячей магии совсем безразлична.
　　Как-то осенним вечером, когда звёзды особенно чистые попадались, и пыль получалась отборная, дочь мельника колола дрова на заднем дворе. Там-то и увидел её проходивший мимо волшебник, которому был просто необходим мешок пыли, хоть лунной, хоть звёздной, то значения не имело.
　　Был волшебник в добром расположении духа и предложил девушке свою помощь. Та отмахнулась только: отец воспитал с твёрдым знанием того, что подарки от волшебников могут быть опасными и невыносимыми.
　　Маг не обиделся, но всё равно пробормотал пару слов себе под нос, и топор в руках дочери мельника вдруг ожил и принялся рубить всё подряд. Срубил парочку ветвей плодоносящей яблони, срубил верхушку отгонявшего небесных кротов флюгера, а напоследок, прежде, чем волшебник успел его остановить, срезал и руки девушки.
　　И теперь стоило бы ей привязать свои отрезанные руки на спину и пойти на поиски приключений, чтобы забрести однажды в грушевый сад и встретить принца. Но волшебник умел признавать собственные ошибки и подарил девушке новые руки, которые соткал из лунных лучей, пойманных вороном, и великаньей крови, которую частенько приносили все семь котов. И так волшебник увлёкся своим занятием, что сделал не две руки, а целых восемь, светящихся, изящных, сильных.
　　Живёт теперь дочь мельника в вечном странствии и помогает первым встречным. Ведь только так и стоит поступать, когда глаза боятся, а руки делают.
　　И с каждым новым приключением в руках её появляются нужные вещи. Но одна всегда остаётся пустой — чтобы удобнее было протянуть её нуждающемуся.

[Рыцарь-FM] моя группа вконтакте

@темы: Джен, Драббл, Сказочные герои, Сказочные сюжеты, Сказочные предметы, Ориджинал, PG-13

---

[fandom Detskaya Klassika 2016]

Команда Детской классики приглашает в свои дружные ряды всех любителей мультфильмов, книг и кинофильмов для детей и подростков.

Реклама согласована с администрацией.

@темы: На правах рекламы

---

Ученица

[Санди Зырянова]

Название: Ученица
Для fandom Tales 2015
Бета: Estimada
Размер: мини, 2596 слов
Рейтинг: R
Краткое содержание: иногда любимая ученица становится возлюбленной. Даже если это ученица самой Бабы-Яги
Примечание/Предупреждения: Сказка написана с использованием этнографических сведений

На Руси что ни год – то беда. Вот и в год, когда Василисе-красавице осьмнадцать исполнилось, беда сама постучалась и братьев за собой привела: горе, да лихо, да голод.
Перво-наперво снег выпал в мае прямо на озимые. Дивился народ – и горевал, ревмя ревел над погибшими нивами. За снегопадом летом пришли засуха да жара – такая, что в мелких речушках вода вовсе ушла. Лес, что людей кормил исправно, не дал ни грибов, ни ягод, ни дичи – зверь ушел, откочевал далеко на север и на восток. А уж по осени у ворот стоял недород, за которым маячила голодная смерть…
Даже тем, кто позажиточнее, довелось пояса подзатянуть. А что было делать беднякам? До зимы крепились как-то. А пришла зима, припасы с лета закончились, и начали люди задумываться, как быть.
В какой избе находился дряхлый старик или калека – там особо не думали. Где ребятишек что гороху – жребий тянули, с воем да с криком, а что делать? А в избе Василисы никто и не усомнился, чья судьба решена.
Василиса с рождения была хоть и красавица, и работа у ней в руках спорилась, и нрава доброго, и разумница всем мужикам на зависть, а… чудная. Странная. То она с птичками разговаривает, то с давно умершей матерью, а то по руке соседу скорую смерть предсказала – и ведь сбылось. Так-то любопытные соседки частенько к ней забегали: скажи да скажи, Василисушка, кто у меня родится, а за кого меня выдадут? А когда замаячила за забором Костлявая, Василисушку отец взял под руку да в лес и повел…
Выдали на прощание Василисе худые валенки да старый зипун, чтобы уж совсем-то не зверствовать. Ее новые валенки с рукавицами, да тулуп, да платок пуховый, тончайшей работы, – все в семье осталось. Отец же, отойдя подальше в лес, помялся, помялся и говорит:
– Ты, дочка, вот что… Не серчай, сама ведаешь – или ты одна, или вся семья…
– Да я не серчаю, батюшка, – вздохнула Василиса.
– Помолчи! Не перебивай, когда отец говорит! Может, в последний раз видимся. Так ты, дочка, – отец глаза отвел и наконец решился: – если на полночь идти по Черному оврагу, так в самой чащобе полянка есть, а на ней избенка… Простому люду она не показывается, а ты, может, и увидишь. С виду, бают, страшная, а все лучше смерти от мороза и голода. Иди туда, дочка, пока не стемнело, – может, и дойдешь…
– Пойду я, – сказала Василиса. – Прощай, батюшка.
Поцеловал ее отец на прощание, перекрестил. А Василисе вдруг так легко стало!
Идет она, идет – несется, ровно крылья на ногах. Останавливаться нельзя: мороз лютый, а валенки да зипун худые, замерзнешь ведь. Вон уж и ноги Василиса не чувствует, и руки ее – без рукавиц, в рукава втянутые, – совсем побелели, а ей легко на душе и весело. Вон уж и вьются вокруг нее какие-то не то люди, не то не люди – белые, прозрачные, из снега сотканные, и старик вышел из лесу и манит к себе:
– Постой, постой, красавица! Иди ко мне в Снегурочки!
– Поди, поди, дедушка Морозко, – смеется в голос Василиса, – не твоя я еще, не твоя!
А вот и Черный овраг.
Оно-то и не овраг, а огромное урочище. Темное, глубокое. Страшное. Там волки воют, там по вечерам холодные мертвые огоньки бегают, там, говорят, ежели зайдешь – уже не выйдешь… А Василисе все нипочем! Бежит, веселится.
Тут мимо нее всадник проскакал. Конь у него огромный, белый-белый, белее снега, белее рук Василисы обмороженных, – и плащ белый, белым мехом подбит, и волосы белые, льняные из-под шапки вьются. Василиса за ним припустила. Думает: коли человек едет, то и жилье где-то недалеко, – спасусь!
Бежит, бежит, а лес-то все гуще.
Вдруг мимо другой всадник скачет. Конь гнедой до красноты, в алой сбруе, плащ багряный за плечами бьется, рыжим мехом оторочен, лицо в веснушках, а волосы и борода рыжие, что медь под солнцем.
Бежит за ним Василиса, уже верит, что выйдет к жилью: всадники-то в одну сторону скакали.
А тут и третий всадник явился. Конь вороной, что ночь, богатый плащ – чернее черного, и волосы цвета воронова крыла. Помчалась за ним Василиса так, что дух захватывало. Ноги в снег проваливаются, грудь изнутри вся обожжена морозным воздухом, – а она бежит, земли под собой не чуя!
И верно, вывели всадники ее к жилью.
А жилье-то чуднее чудного. Изба бревенчатая, в землю вросла, мхом затянулась, – а большая, важная. Видно, что полтыщи лет простояла и еще столько простоит. На заборе черепа звериные висят: узнала Василиса и лошадиный череп, и коровий, и волчий, и собачий, и рысий – все от мора, и от недоброго глаза, и от злой судьбы… а что же за черепа у самого входа? Один другого больше да страшнее! На медных запорах костяные руки вытравлены, на замке – пасть с зубами. К такому дому, пожалуй, не то, что злой дух – добрый человек подойти забоится.
И выходит из дому старуха. Древняя, как сама земля, но не злая и не добрая – другая. Плат на ней браный, чермного цвета, и не сарафан, а старинная ферязь, черным и красным по черному расшитая. Нос крючком, коса седая что лунь, а спина прямая, и держится – ни дать ни взять царица.
– Здравствуй, бабушка, – поклонилась ей Василиса. – Позволь послужить тебе.
– Ишь ты, послужить! А что ж ты умеешь-то? – фыркнула старуха, не утруждая себя пожеланием доброго дня.
– Щи варить, да кашу, да уху разную, и простую, и голубую, пироги печь затейливы, разну одежу стирать, кружева да платки пуховые вязать, да бисером вышивать. Сказки могу сказывать и песни петь, на гуслях играть, тонку-тонку нитку прясть, каких никто больше не может, и бранье ткать могу, и…
– Что ж тебя, такую знатную рукодельницу, из дому погнали-то? – перебила старуха.
Помолчала Василиса. Поняла: соврешь – пропадешь, не из тех эта старуха, с кем темнить дозволено.
– Дура я, – призналась. – Как есть дура: мертвых вижу, звериный язык понимаю, огородные растения заговариваю, чтобы росли, кровь заговариваю, чтобы не капала, а то и будущее видеть могу. Таких нигде не хотят, терпят, только если хлеба вдосталь.
– Эк их! А отгадай мою загадку: через что небывшее будущим становится?
– Это не загадка, – улыбнулась Василиса. – Утроба это материнская, в которой небывший ребенок будущим человеком станет.
– Ну, входи, – пробурчала старуха, пуская Василису.
Та, войдя, первым делом поклонилась:
– Спасибо тебе, бабушка!
– Какая я тебе бабушка? Я не старая! В возрасте – да, – поморщилась старуха.
Смотрит Василиса: и верно, не старая. Высокая, величественная женщина средних лет, виски седоваты, а так – лицо гладкое, глаза блестят, руки холеные. Скорее даже красавица.
– Ну, раз ты меня в этом обличье увидела, так и быть, пойдешь ко мне в ученицы, – решила женщина. – Тебя как звать-величать?
– Василиса… А тебя, матушка?
– Что ты мне то «бабушка», то «матушка»… Яриной зови.
И пошла у Василисы жизнь чудная, див да невидалей полная.
Учила ее Ярина всему, что видела. Каждый день рассказывала байки про все: и про букашек лесных, и про зверье, и про рыб в ручье, и про сам ручей, и про птиц… Перед заходом солнца поднималась на чердак и летучих мышей там укутывала, чтобы не замерзли во сне, перед рассветом гостей принимала – сов лесных и филина, доклады их о лесном житье-бытье выслушивала. Днем к ней кто только не приходил: то зайчишка-подранок, то рысь с лапой раненой, то волчица больная…
И что ни день училась Василиса врачевать их раны и горести. Перевязывала, травы запаривала, переломанные кости совмещала. По душе ей это было, любила Василиса зверей. А только все ей казалось, что Ярина ей далеко не все показала, и есть у нее другие дела – настоящие.
Вот как-то она и спрашивает:
– Ярина, а скажи: кто был всадник на белом коне, весь в белом?
– Это Белый День, племянничек мой, – отвечает Ярина.
– А кто был рыжий всадник в красном и на гнедом коне?
– Это же Солнце Красное, второй мой племянничек!
– А такой всадник в черном, на вороном коне и с черными волосами?
– Это Темная Ночь, мой третий племянничек.
– А отчего они к тебе ехали, а когда я пришла, их не увидала?
– Не ко мне они ехали, а через мой лес, – объяснила Ярина. – Лес мой между мирами лежит, между Явью и Навью. Что ни сутки, то мои племянники через него проскакать должны, а то весь мир остановится и погибнет.
Умолкла Василиса. Поняла: не время дальше расспрашивать.
Наступила весна. Много новых хлопот появилось у Василисы и Ярины: то птенцы, то оленята, то котята дикие… А ведь надо было и о деревьях заботиться, и о травах, и о мхах. Диву давалась Василиса, как Ярина все упомнить сумела. Трепетала она перед Яриной, восхищалась, и ничего так не хотела, как заслужить от нее одобрительный кивок или доброе слово. Да Ярина-то на них и не скупилась.
А раз как-то женщина пришла с младенцем.
– Видать, одной ногой он уже в могиле, – сказала Ярина, завидев гостью у калитки. – Кабы нет, не найти бы ей ко мне дороги. Что ж, поди да впусти ее, Василисушка…
Женщина зашла – видно, что ни жива, ни мертва от страха, а ребенка к себе прижимает. Глянула на него Василиса: точно, уже на пути его душа вон из тела. Слабенький, недоношенный, недокормленный, весь в жару – чудо, что вообще родился. Нежеланный – а вот ведь родила его мамка и теперь на все готова, лишь бы он жил.
– Судьба ему умереть, – говорит Ярина. – Ну да это еще не горе. Готовься, Василиса, – перепекать будем! А ты, бабонька, отойди да реветь погоди. Не таких у смерти оттанцовывала.
Подобралась Василиса. Сама о перепекании только слыхала, не видала ни разу. Велела ей Ярина принести свежего ржаного теста – а Василиса как раз квашню приготовила.
– Следовало бы на воде особой его замесить, – бормотала Ярина, – чтобы на рассвете, да из трех колодцев, как положено, дак он же помрет до утра…
Обмазали малыша тестом по самое темечко – один носик торчит да глаза.
Усадили его на хлебную лопату. Взяла Ярина лопату, вышли они с Василисой да с матерью ребенка из избы и двинулись посолонь. Ярина еще и песню запела – особую, слов в ней много было старинных, незнакомых, Василиса никогда такой не слышала.
Вернулись они в избу.
– Что ты делаешь? – спрашивает Василиса.
– Хлеб пеку! – и с этими словами Ярина посадила ребенка на лопате в теплую печь.
– Ну, пеки, пеки, да не перепеки!
Еще дважды повторили они перепекание. И зашептала Ярина над ребенком:
– Заря-зарница, красная девица, вырви коренья вместе с корешками! Тут тебе не быть, красной крови не пить, белой кости не ломить, груди не давить. Иди туда, где солнце не светит и ветер не веет!
Тесто растрескалось и начало отваливаться от детского тельца.
Подняла Ярина ребенка на руки, Василисе кивнула – та быстро подала теплую пеленку.
А ребенок успокоился. Маленькое страдальческое личико вдруг разгладилось, порозовело; жар спал, скрюченные ручки расслабились, и крохотный ротик шевельнулся в улыбке. Василиса прислушалась – от ребенка веяло жизнью, сонной и уютной, еще слабенькой, но уверенно расцветающей.
– Возьми да поди прочь, – крикнула Ярина матери, отворачиваясь.
Когда та, плача от радости, ушла с ребенком, Ярина хмуро сказала Василисе:
– Не надо простым людям помнить сюда дорогу. Как нужда придет – дорога сама их найдет, но не раньше.
Пришло лето. Совсем не то лето, что было год назад – а Василисе казалось, что и не было того лета, и жизни с родней в деревне, и соседей, что звали ее в глаза Василисушкой, а за глаза дурочкой, и драного отцовского зипуна. И пальцев не было обмороженных, и снега в валенках. И мелких слез в отцовских глазах.
Нынче лето было благодатное: дождик в радость, солнце в благость. Наливались соком хлеба, спели ягоды в лесу. Подступал день Ивана Купала.
– А скажи, Ярина, – начала Василиса, – то правду бают, что цветок папоротника находить клады может?
– Поди сперва, найди цветок папоротника, – рассмеялась Ярина. – Нету у него цветов. Он семена такие, как тонкая пыль, дает, и зреют они с изнанки листьев. Особое это растение. А вот ночь купальская и впрямь заповедная. В эту ночь, Василисушка, я тебе кое-что новое открою.
Ничего так не ждала Василиса, как заповедной купальской ночи. Жадная до знаний и более всего – до одобрения Ярины, она все представляла себе: что же откроется ей в эту ночь? Сколько еще осталось до того, как Ярина признает ее равной себе? Хотелось Василисе и сравняться с Яриной, и превзойти ее, чтобы Ярина ей поклонилась и заговорила, как… да хотя бы как с подругой, а не как с сестрицей меньшой, неразумной! А и боялась этого Василиса. Ну, как Ярина велит ей жить в одиночку и своих учениц брать? И Василиса ее больше не увидит? И от этой мысли горько стало Василисе до слез.
– А плакать-то не от чего, Василисушка, – улыбнулась Ярина.
И сообразила тогда Василиса: видит Ярина все, чего Василиса и сама себе сказать не посмеет. Видит и понимает.
– Хочу я, знаешь ли, быть такой, как ты, но только чтобы рядом с тобой, Яринушка, – вырвалось у нее. – Не хочу я одна жить или с ученицей, хочу, чтобы мы вместе зверье врачевали да за деревьями присматривали. Твоей быть хочу!
– Дак никто ж тебя и не гонит, Василисушка, – усмехнулась Ярина. Руку Василисе сжала – и прочь из избы, травки какие-то собирать…
Вот и купальская ночь настала.
– Особенная луна нынче, – говорит Ярина. – Голубая. Такая раз в году бывает, чудо, что в купальскую ночь выдалась.
– Так что же ты мне покажешь в эту ночь, Яринушка? – прошептала Василиса. – Травки новые или заговоры болотные?
– Тому свое время, а эта ночь для другого, – улыбнулась Ярина. – Видела, верно, что наша с тобой сила – женская? В нашей власти жизнь дарить, но и небытие – тоже наше. Мы из небывшего делаем будущее, помнишь ведь? Так нынче ночью я научу, как поклоняться женскому естеству. Поди сперва в баню – чистой надо молиться.
Распаренная Василиса вместе с Яриной выпрыгнула в озерко, на берегу которого стояла банька, – чистое и глубокое; вода приятно захолодила кожу. Но Василиса еще плескалась, а обнаженная Ярина уже выбралась на берег и разводила костер.
– А вот теперь прыгать будем, – объявила она, когда костер разгорелся.
Разбежались женщины, держась за руки. Птицей через костерок перелетели. И сразу же за ними в ночное небо поднялся целый сноп горячих искр, да и повис между звезд.
– Ай, красота, – воскликнула Ярина.
– Значит, не расстанемся, – прошептала Василиса.
И тогда Ярина взяла ее за руки и властно притянула к себе.
Приоткрытые губы прижались к губам Василисы, мягко понежили их, потом забрали в рот, кончик языка раздвинул губы и зубы, защекотал нёбо… Василиса задохнулась от нового, незнакомого чувства. И ведь представляла себе, как обнимет да поцелует Яринушку – а сейчас вдруг страшно стало, и стыдно, и сладко! Теплая рука Ярины сжала девичью грудь, подразнила сосок, мгновенно отвердевший, скользнула на бедро, а потом Ярина коснулась груди Василисы губами.
– Ох, что ж ты делаешь! Яринушка, свет мой, лебедушка моя! Цветок мой лазоревый, – воскликнула Василиса. А Ярина уже подхватила ее на руки, опуская на траву, и целовала то нежную, чувствительную шею, то живот, то грудь, наконец, волосы ее упали на бедра Василисы – Ярина целовала ее в низ живота…
Язык ее пробрался в самое сокровенное; Василиса вскрикивала, стонала от стыда и восторга, пах ее наполнился жаром, и наконец все тело содрогнулось от резкого наслаждения. Бессильно упав на траву, Василиса могла только смотреть на Ярину в лунном свете. Она сидела рядом и внимательно смотрела на Василису – очень внимательно, пристально, будто изучающе.
Взгляды их встретились.
Василиса с трудом приподнялась на локте. Протянула руку…
Ласкала она неумело, но страсть и нежность подсказывали ей, что делать, а где этого было недостаточно, подсказывала Ярина, то пододвигая ее руку к самым чувствительным местам своего тела, то склоняя ее голову ласковым нажатием ладони. А волоски у нее в паху были такими мягкими, как тополиный пух в начале лета, и пахли летней травой… и ласкать ее там языком оказалось так сладко и приятно…
Занимался рассвет. Откуда-то издалека послышался петушиный крик. Первый… второй… третий…
На миг, не больше, Ярина изменилась. Перед Василисой снова стояла древняя старуха – прямая и суровая, с истончившейся морщинистой кожей и ссохшимися руками, с крючковатым носом и запавшим безгубым ртом. Но уже через миг старуха снова стала ее родной, ее любимой Яриной, такой прекрасной и желанной, такой полногрудой и яснобровой.
«Небывшее сделать будущим», – припомнила Василиса. Власть сделать небывшее будущим дана женщине с рождения.
Теперь Василиса знала, что лишь Ярина может сделать будущее – небывшим. Но это больше не пугало ее и не удивляло. Свою власть Ярина употребляла только на добро.
– И я стану такой, как ты, Яринушка, – в который раз про себя повторила Василиса.

@темы: Фемслэш, Сказка литературная, Мини, R, Ориджинал

---

Одна глава из фэнтезийного романа, написанного на основе игры "Верность".

[Azura_Goddess]

Автор: TheVernistKindom
Название: ГЛАВА II. Принцесса и Дракон.
Вид творческой работы: сказка

ГЛАВА II. Принцесса и Дракон.

Читать

А вот другая история, которая произошла в северном, покрытом снегами, королевстве под названием Геральдика. Но началась она совсем не там. Что ж, начнем по порядку.

На окраине прекрасного королевства Верность, в маленькой, процветающей деревушке, жила была юная энергичная пастушка. И звали ее Антония. Девушкой она была веселой и трудолюбивой. Не сказать, что красавица, но за добрый нрав и жизнелюбие, всем она нравилась.

И был у Антонии возлюбленный Малифисент - красавец охотник. Много деревенских девушек за ним увивалось, но он был предан всем сердцем Антонии. И не смотря на то, что матушка ее была против их союза, считая Малифисента невыгодной партией, он страстно желал на ней жениться.

Любимым местом влюбленных был высокий холм близ деревушки, с которого открывался чудесный вид на замок и его окрестности. Любуясь пейзажем, Антония мечтала, что однажды они с Малифисентом будут жить в таком же прекрасном замке, окруженные роскошью, и забудут о нужде и тяготах простой жизни. Малифисент, в ответ на мечтания любимой, лишь молчаливо кивал и улыбался. Ему не важно было, будут ли они жить в богатстве во дворце или же вести скромную жизнь в хижине. Главное, чтобы его Антония была рядом.
Но вот, однажды, прослышала наша пастушка о колдунье, что жила неподалеку в лесу. Поговаривали, будто она могла исполнить любое желание за определенную плату. И принялась Антония уговаривать Малифисента отправиться к ней, в надежде, что та исполнит ее заветную мечту. Не понравилась охотнику эта затея. С детства слышал он, что с ведьмами дел лучше не иметь. Но, глядя на жалостливое личико возлюбленной, не смог ей отказать.
Ведьма жила в гуще леса, в домике, что стоял на вершине водопадного утеса. Глядя на жилище колдуньи, Малифисент застыл в нерешительности, удерживая руку Антонии. Девушка нетерпеливо потянула охотника в сторону дома:
— Ну? Ты идешь? — Глядя на Малифисента, спросила она.
— Антония, любимая... Ты только оглянись вокруг. Здесь все такое жуткое. Не думаю, что женщина, живущая в таком месте, отличается добротой. Прошу, подумай еще раз, прежде, чем мы постучим в эту дверь. Ведь наша жизнь не так плоха. Главное, что мы любим друг друга. Чего еще можно желать? — Малифисент нежно заглянул в глаза Антонии. Но та нахмурилась, раздраженно дернув плечиком.
— Чего еще желать? Ну, знаешь ли... Может я вовсе не хочу жить, еле сводя концы с концами. Много ты заработал на своем охотничьем промысле? Да и матушка моя такой союз никогда не одобрит. — Антония прикоснулась ладонью к лицу парня, — Мой милый Малифисент, пойми же, это наш шанс. К тому же мы уже здесь. Так давай сделаем то, зачем пришли.
Малифисент кивнул и они направились к дому ведьмы.

Не успели они постучать, как дверь распахнулась и на пороге возникла жуткого вида старушенция. Её седые волосы торчали в разные стороны, кожа была серого, землистого цвета, а в маленьких злобных глазках сиял хищный огонек.
— Гляньте-ка, у меня гости! Какая прелесть. Молоденькие, сочные. — Ведьма довольно хихикнула, — Ну что же вы стоите в дверях? Проходите. — Старуха посторонилась, пропуская в дом Малифисента и Антонию. Влюбленные неуверенно вошли, озираясь по сторонам. Жилище ведьмы было мрачным и пугающим, как и сама хозяйка.

— Не желаете супчик из жабьих глаз? — Спросила ведьма, кряхтя направляясь к кипящему котлу. Малифисент с Антонией переглянулись.
— Не стоит, спасибо... Мы пришли... — Неуверенно начала Антония, но колдунья ее перебила:
— Вы хотите, чтобы я исполнила желание, верно? — Она довольно хихикнула и хлопнула в ладоши, — Что ж, вам повезло. Сегодня я в хорошем настроении. Но мои услуги не бесплатны. И чем больше и серьезней желание, тем выше будет его цена.
Антония кивнула и достала из кармашка ситцевый платочек. Бережно его развернув, девушка показала ведьме, спрятанный там кулон:
— Это фамильная ценность.
Старуха зашлась в жутком хохоте:
— Ох, дитя, ты, действительно, полагала, что этого будет достаточно?
— Но это все что у нас есть. — Сказал Малифисент и взял за руку Антонию. — Пойдем от сюда, она нам не поможет.
— Тебе ведь опостылела такая жизнь, правда, девочка? — Сузив злобные глазки, произнесла ведьма. — Ты всегда мечтала о другом, но все вокруг не видят, что ты из другого теста. Ты не создана для того, чтобы пасти овец и быть прислугой в доме собственной матери. Которая, к слову сказать, как и прочие, не ценит тебя. А он, — старуха кивнула в сторону Малифисента, — Он не может и никогда не сможет дать то, что тебе так желанно.
Антония слушала колдунью, затаив дыхание. Малифисент крепче сжал ладонь любимой и потянул ее к выходу.
— Но я могу. — Коварно улыбнулась ведьма. — Представь, ты будешь жить в замке, твоим мужем будет сам Король. Люди будут падать к твоим ногам и никто больше не посмеет тебе указывать.
Глаза Антонии загорелись:
— О, прошу вас, это то, о чем я мечтала всю жизнь!
— Прекрасно! — Ведьма хихикнула и потерла ладони. — Я исполню желание и твоя жизнь навсегда изменится. А в замен... В замен я возьму его. — Она хищно впилась глазами в Малифисента.
— Что? Старуха, ты должно быть спятила, если решила, будто моя любимая на это согласится! — Возмутился охотник. И затем обратился к Антонии, — С меня хватит, идем отсюда.
Но, к его удивлению, Антония не спешила уходить. Она подняла глаза на Малифисента, затем перевела взгляд на ведьму:
— Но ведь он мне не принадлежит. Разве я могу распоряжаться чьей-то жизнью?
Ведьма расплылась в довольной улыбке:
— Тебе принадлежит его сердце, а значит и он сам. Так ты согласна? Дитя, в новой жизни он будет тебе не нужен.
— Но что тогда будет с Малифисентом? — робко спросила Антония.
— О, не беспокойся о нем. Он будет мне служить, покуда я жива. И сам будет жить вечно... хм, скажем, в облике дракона. Его ждет бессмертие и вечная молодость. Неплохой обмен, не так ли? - Ответила ведьма.
— Что за вздор! Любимая, нам пора! — Сказал Малифисент и направился к двери.
— Я согласна. — Вдруг тихо молвила Антония. Охотник встал как вкопанный и ошарашенно посмотрел на свою возлюбленную.
— Превосходно! — Ведьма захлопала в ладоши и даже радостно запрыгала на месте.
В тот же миг Малифисента приковало к полу железными кандалами, а Антония, облаченная в прекрасное платье, очутилась на заснеженной полянке. В это время король Колдвин охотился в лесу неподалеку. Погоня за ретивым оленем привела его как раз к этой самой полянке, где он повстречал загадочную незнакомку в роскошном платье. Коей, разумеется была наша Антония. Девушка была восхищена статью и внешним лоском короля. Колдвин был молод и весьма хорош собой.
Антония наплела ему, будто заблудилась и не помнит, ни кто она такая, ни от куда родом. Король поведал , что она попала в северное королевство под названием Геральдика, где, собственно, правит он сам. Девушке казалось, что ею овладела любовь с первого взгляда. Король тоже был пленен юной Антонией, правда, скорее всего, виной тому были ведьмовские чары.

Вскоре в мраморном дворце состоялась пышная свадьба короля Колдвина и Антонии, на которую съехались все. В том числе и лучший друг жениха, король Эвентибальд I. Галантный. Правдивы были слова ведьмы. Жизнь Антонии, действительно, круто изменилась. Она быстро привыкла к роскоши и королевским почестям. Однако, нужно отдать ей должное - правила новоиспеченная королева с мудростью и добротой. Так что народ Геральдики ее очень любил.
Не прошло и года, как у Короля и Королевы родилась чудная малышка, принцесса Северина. И не было на свете ребенка краше и милее. Даже король Эвентибальд, который стал крестным маленькой принцессы, втайне злился и завидовал Колдвину. Ведь его распрекрасная малютка Беляночка проигрывала златокудрой принцессе Геральдики во всем, в красоте, грациозности и даже в сообразительности.
А принцесса Северина все росла и хорошела с каждым днем, на радость любящим родителям.

Во дворце праздновался десятый День Рождения принцессы, когда на королевство обрушилась беда. Огромный огнедышащий Дракон напал на Геральдику. Он разрушал и сжигал все на своем пути, оставляя лишь руины и горы пепла. И так день за днем, год за годом, пока не минуло 6 лет. Королю Колдвину еще удавалось чудом держать оборону дворца и его окрестностей, но численность войска таила на глазах, так же как и запасы еды.
И вот настал роковой день, когда остатки королевской армии были разбиты и Дракон прорвался ко дворцу. Он не щадил никого. В воцарившемся безумии, в отчаянной попытке спасти королеву и юную принцессу, Колдвин сам взял в руки меч и храбро пошел на Дракона. Но был повержен. Увидев, как Дракон растерзал ее отца, прекрасная Северина прикрыла глаза, едва не лишившись чувств. Антония встала впереди дочери, заслоняя ее своей спиной. Оставив, наконец, бездыханное тело несчастного короля, Дракон повернулся к королеве и уже через мгновение навис над ней. Его огромная клыкастая пасть была так близко... Но отчего-то он медлил. Антония подняла испуганный взгляд и ужаснулась: на морде огнедышащего монстра, пересекая (до боли знакомый) карий глаз, красовался огромный шрам. И королева знала кому он принадлежит.
— Малифисент? — дрожащим от страха голосом, прошептала она.
Дракон издал оглушительный рев и, схватив королеву, разорвал ее пополам. Принцесса Северина тут же рухнула в обморок. Дракон подхватил ее и унес в старую заброшенную башню колдуна, что находилась на границе Геральдики и Верности. Правда, колдуна там уже никакого не было, так что жуткий Дракон спокойно мог там хозяйничать.

И томилась прекрасная принцесса Северина в башне, полной золота, под стражей Дракона. Ведь всем известно, Драконы любят золото. Однако, принцесса, небывалой красоты, была для крылатого зверя самым ценным сокровищем.

Златокудрая Северина была глубоко несчастна. Будучи пленницей огнедышащего монстра, убийцы ее родителей, разрушившего целое королевство, все что оставалось принцессе — мечтать, что однажды какой-нибудь храбрый рыцарь одолеет жуткого дракона и вызволит ее из заточения. Кстати, молва о принцессе севера, невиданной красоты, что сидела в высокой башне под охраной свирепого дракона, разлеталась быстро. И отважные смельчаки то и дело испытывали удачу в попытке спасти бедняжку. Но все было тщетно и живым пока никто не возвращался. Так что Северине оставалось только читать книги и мечтать о заветной свободе. Но и у дракона была своя мечта.
Вскоре после похищения принцессы настала ночь полной луны. На этот краткий срок чары, наложенные злой ведьмой ослабевали и Малифисенту возвращался его человеческий облик. В ту ночь он нанес визит прекрасной Северине и, сраженный прелестями принцессы, поведал свою историю, в надежде на то, что это смягчит ее сердце.
Малифисент был все так же молод и красив, как и семнадцать лет назад. Колдунья не солгала и вместе с проклятием даровала ему вечную молодость и бессмертие. И все же, прошедшие годы изменили его. Сжигаемый злобой и обидой за предательство, Малифисент стал жесток и беспощаден. Несколько лет вынашивал он план мести той, что погубила его и обошлась как с игрушкой. И вот, когда деревенские жители сожгли его хозяйку, ведьму, на костре, он, наконец, обрел свободу. И, разыскав Антонию, в полной мере выплеснул свою ярость, разрушив все, что было ей дорого. Но увидев юную дочь Антонии, такую хрупкую, невинную с шелком роскошных золотистых волос и точеными чертами лица, он был сражен ее красотой и не смог причинить ей зла. Напротив, он возжелал ею обладать. И, перенеся девушку в неприступную башню, стал ждать наступления полнолуния.

Впервые, увидев полуночного гостя в своих покоях, ставших для Северины тюрьмой, принцесса обрадовалась, решив, что явился ее спаситель. Но вскоре ее постигло разочарование. Малифисент был вежлив и обходителен. Глядя в испуганные глаза юной красавицы, все, чего ему хотелось — это доказать, что он не чудовище, что это ее мать, королева Антония, обошлась с ним жестоко и сделала тем, кто он есть.
— Это ни в коей мере не оправдывает всех злодеяний, что вы натворили. Вы монстр! — Ответила принцесса, прячась за высокой колонной.
— Не стоит меня бояться, я не причиню тебе зла. — Сказал Малифисент, делая шаг на встречу Северине.
— Если хоть малая часть из того, что вы говорили, правда, прошу вас, отпустите меня. — Девушка робко вышла на свет.
— О, как же ты прекрасна! — восхищенно глядя на Северину, произнес Малифисент. — Ни один мужчина, в здравом уме, не смог бы тебя отпустить.
— Вы выглядите и говорите, как мужчина. Но вы не он. Чудовище, убийца! — Принцесса подняла глаза и с вызовом посмотрела на Малифисента.
— Пройдет время и твое сердце смягчится. Я буду приходить к тебе каждую ночь полной луны. И поверь, сидя здесь в полном одиночестве, уже совсем скоро ты будешь радоваться и ждать моих визитов. — его лицо исказила самодовольная усмешка.
Малифисент был верен своим словам и в каждое полнолуние приходил к принцессе. Но вопреки его ожиданиям, Северина не становилась благосклонней. Он осыпал ее драгоценностями и роскошными нарядами, но она по прежнему смотрела на него с ненавистью и страхом. Дракон все больше злился, снедаемый нетерпением и мучительным желанием увидеть хотя бы проблеск нежности в ее прекрасных глазах, но принцесса оставалось холодна и неприступна.

@темы: Сказка литературная

---

Зеркальце

[NeAmina]

Автор: NeAmina
Размер: драббл, 194 слова
Персонажи: Чудовище, зеркальце
Категория: джен
Жанр: юмор
Краткое содержание: чудовище смотрится в зеркальце
Примечание: использована жаргонная форма слова (см. Словарь русского арго: ttp://www.gramota.ru/slovari/argo/53_1400), а также обсценная лексика.

Ей в приданое дано
Было зеркальце одно.
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело.
А.С.Пушкин

Гладь зеркальная ровна,
в доме тишина,
муха сонная одна
вьётся у окна,
в тусклом мареве свечи
бродят миражи.
— Ну же, друже, не молчи,
что-нибудь скажи.
Свет мой зеркальце, скажи,
комплимент отвесь.

В ожиданье слов его
замираю весь.
И мне зеркальце в ответ:
— Ты хорош, ваще,
на усах твоих омлет,
чешуя в борще,
всё дерьмо собрал в углу
и пыхтишь, как слон...

Я с размаху по стеклу:
вспоминай канон!

Злобной силе покорясь,
молвило оно:
— Всех ты симпатичней, князь,
хоть в душе говно.

Пнул.
Оно, задребезжав,
мне сказало:
— Прядь.
Не иначе, как вожжа
под хвостом опять.
Ладно, ладно, всех белей,
хоть сравни с мукой,
не найти по всей земле
красоты такой.
Всех румяней, зуб даю,
даже краснощёк.
Всех милей — хана бабью.
Что сказать ещё?

Скалюсь я ему в ответ
в сорок шесть клыков.

— Ты прекрасен, спору нет,
и без дураков.
Невозможно глаз отвесть,
если глянул раз...
Хорошо еще, что есть
у кого-то глаз.
Зубы, когти... Чешуя
золотом горит.
Даже маленький изъян
не испортит вид.
Ай!
Ну, нет изъянов, нет,
идеал почти.
Обойди хоть целый свет,
лучше не найти.
Всем ты ладен, всем хорош —
непреложный факт.
Только что ж ты, сволочь, бьёшь
ценный артефакт?

@темы: Джен, Сказочные герои, Сказочные предметы, Стихи

---

42 однострочных сказки

[полупроводник]

***
— Не хочу быть глупым человеком, хочу быть глупым драконом. Пусть глупый, зато всё же дракон.
— Но ведь дракон в разы больше человека. Не думаешь, что и глупости тогда в тебе тоже прибавится?

***
К 33 годам Илья научился превращать воду в вино и решил не подниматься с печи. В конце концов, снаружи всегда найдутся охочие до серебряников люди.

***
Целую сотню лет она взмахом руки воздвигала города, укрощала дикие кошмары, раскрашивала небеса и населяла бесконечные поля самыми прекрасными своими мечтами, пока всё вмиг не разрушил один поцелуй. Принцесса проснулась, посмотрела в почти испуганное лицо принца — он, видимо, и не надеялся, что у него получится — и горько заплакала.

+39

***
Персефона не стала есть гранат. У неё была аллергия на гранаты. Но она всё равно осталась в Тартаре навсегда. На солнечный свет у неё тоже была аллергия.

***
Медведь остановился, и вцепившаяся в его шерсть девушка обменялась взглядами с той, что сидела верхом на северном олене. Не говоря ни слова, они поменялись местами. Олень и медведь продолжили свой путь: один на север, второй на восток. Иногда сказкам всё равно, кто, главное — куда.

***
Герда поцеловала оленя в чёрный шершавый нос, и тот превратился в принца.
Кай поцеловал Снежную королеву в лоб, и она заснула на сто лет.
Маленькая разбойница поцеловала своё отражение, и зеркало ответило, что она — самая прекрасная на свете.
Иногда сказкам всё равно, кто, главное — как.

***
Дороти Гейл выползла из спасательной капсулы и увидела выглядывающие из-под неё щупальца, с которых свисали серебряные сапожки с рубиновыми каблучками.
Если хорошенько задрать голову, можно было разглядеть висящую над планетой станцию “Канзас-19-00”.
Иногда сказкам всё равно, где, главное — кто.

***
Зевс перестал изменять жене, и Древняя Греция вдруг зажила спокойно, без войн, катаклизмов и еженедельных гроз по воскресеньям. Даже противные павлиньи крики превратились в песни. Вот так всё просто.

***
— Ты выйдешь за меня замуж? — спрашивало Чудовище каждый вечер вот уже почти целый год.
И однажды Красавица согласилась. А утром уже щеголяла собственным мехом и витиеватыми рогами.

***
Когда птицы, с которыми она разговаривала на могиле матери, предложили выклевать её сводным сёстрам глаза, Золушка решила, что стоит всё-таки брать с собой дробовик.

***
Птица Нагай снова повернула голову, а мясо в чане уже закончилось, да и до тридесятого царства путь оставался неблизким. Иван, недолго думая, схватил кинжал и срезал мясо со своей ноги и скормил его птице. Потом с руки. Потом отрезал пальцы.
Так Иваны-царевичи превращаются в Иванов-дурачков. Или в мёртвых.

***
Алиса заснула в поезде, идущем через центр Земли, и пропустила свою остановку. Пришлось сойти на конечной. Оказалось, что у Австралии и Страны Чудес гораздо больше общего, чем можно было представить.

***
— Произнеси “Мутабор!”, и этот волшебный порошок превратит тебя в животное! Ты сможешь понимать их язык и научишься быть свободным.
Калиф с сомнением покосился на колдуна, но всё-таки вытащил из кармана несколько смятых банкнот и расплатился.
На следующий день полиция забрала его из голубятни, завёрнутого в белые простыни и кричащего что-то по-птичьи.
Понять его без порошка, конечно, не представлялось никакой возможности.

***
Артур вытащил меч из камня, зайца из сундука, утку из зайца, яйцо из утки, смерть Кащееву из яйца, занозу из лапы дракона, кусочек яблока из горла Белоснежки, Урашиму со дна морского, звезду с неба, Прометея из цепей, гусей из Рима, Гефеста из рушащегося брака, волшебную лампу из Пещеры Чудес, осколок зеркала из глаза Кая, и, наконец, репку.
Иногда сказкам вообще всё равно.

***
— Да ты чудовище! — прорычал заколдованный принц, наблюдая за тем, как девушка расставляет отрезанные головы своих старших сестёр на кофейном столе.
— Вся в тебя, — промурлыкала Красавица в ответ.

***
— Я тебя люблю, — упрямо твердила Егле, но уж не торопился превращаться в человека.
— Я тебя люблю, — прошептала Брайт, но белого оленя это не воскресило.
— Я тебя люблю, — сквозь слёзы проговорила Марьюшка, но сокол даже не оглянулся — расправил крылья и взлетел высоко в небо.
Так и ходят до сих пор по свету: одна за ужами, вдоль реки, вторая по окрестным охотничьим угодьям, заглядывает в глаза каждому встречному оленю, а у третьей границ и вовсе нет.
Иногда любовь так слепа, что не отличит заколдованного принца от бессловесной твари.

***
Боролись Гильгамеш с Гераклом,
Чтоб знать, кто всё-таки сильней.
Вперёд тихонько вышла Зена —
У ней фанбаза помощней.

***
Чего только не выдавали на руки в “Бюро находок Гудвина”: то утыканные булавками мозги, то почти заржавевшее сердце, то храбрость в бутылке. А однажды даже выдали туфли со встроенным GPS-навигатором.

***
Большинство проклятий можно снять поцелуем или всем известной фразой из трёх слов — если на самом деле веришь в то, что говоришь. Принцесса-кошка не питала никаких иллюзий по поводу своего освобождения: чтобы развеять заклятие, благоверный должен был отрубить ей голову и ждать чуда.
Даже если такой найдётся, она не была уверена, что сможет с ним жить.

***
Рике Хохолок от рождения был так уродлив, что никто не мог на него спокойно смотреть. Дорагли феи наградили лицом таким страшным, что её сестра не могла находиться с ней рядом дольше пяти минут.
Оба были старшими детьми и наследниками трона. Обоих подвела доброта: из-за гордой красавицы его навсегда превратили в синюю птицу, из-за высокомерного красавца она навеки стала зелёной змеёй.
Однажды Дорагли вырастет такой большой, что сможет обвить землю своими кольцами и вывести океан из берегов. Однажды крылья Рике закроют солнце.
Конец света принесут добрые сердца.

***
Арахна укусила человека, а он принялся ползать по стенам и бороться с преступностью. Никому не желал передаваться её ткаческий талант.

***
Люди желают мира во всём мире, счастья для всех и каждого, чтоб исчезли смертельные болезни, и никто не ушёл обиженным.
Совет джиннов, маридов и ифритов переписывает правила и урезает количество желаний до трёх.

***
Их сажают в тюрьму — наглецов, которые пытались сорвать свадьбу. Каждая — ту, которая должна была стать её собственной.
Они разнашивают во внутреннем дворике железные туфли, опираясь на железные ломы. Когда все они сломаются — и неважно, девушки, или ломы, или обувь — тюрьма превратится в борова, или в ясного сокола, или в белого медведя. И тогда все будут свободны.

***
Жила-была в одной деревне девочка, такая хорошенькая, что прекрасней её и на свете не была. Мама не пускала её в дремучий лес: в его чаще жила ведьма, говорящая с волками. И все они жили долго и счастливо. Даже волки.

***
Локи узнал тут о реинкарнации,
Перерождается он каждый год.
Где это видано? Где это слыхано?
Хоть бы не лошадь. А так всё сойдёт.

***
Бальдр теперь силён в реинкарнации,
Перерождается он в нужный срок.
Где это видано? Где это слыхано?
В тысячный раз отменять Рагнарёк.

***
Тор не силён сейчас в реинкарнации,
Переродился в Австралии он.
Где это видано? Где это слыхано?
Крису нормально. На отдыхе Тор.

***
Один не знает о реинкарнации,
Один висит на Иггдрасиле век.
Где это видано? Где это слыхано?
Один почти уже сам человек.


***
Семеро козлят подали жалобу на строительную фирму трёх поросят, и семь воронов представляли их в суде. Судьёй была единственная выжившая принцесса из апельсина — когда-то их было трое. Поросят в суде представляли норны.
Иногда сказкам не важно, кто прав, а кто виноват. Иногда им важно только количество.

***
Она отвязала от куста синюю нитку и пошла вперёд, сматывая её в клубок. Только очутившись в замке и пройдя мимо кровавых дверей и торчащих в них кровавых ключей, она поняла, что это не нить. Это волос. Из бороды.

***
В небесах Джека встретили не великаны, а суровый дядечка с ключами от рая. Но Джек частенько предавался унынию, потому его отправили вниз по бобовому стеблю.

***
Из океана торчало щупальце Шаб-Ниггурата. Или всё-таки Ктулху, ведь дело было над Р’льехом. Летел Итакуа, сел на щупальце, отложил там икру. Икринка скатилась в море и разбилась на две половинки: нижняя стала мрачной землёй, верхняя — кровавыми небесами. Там появился наш несправедливый мир.
Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн.

***
Три девицы под окном
Промышляли воровством.
Тридцать три богатыря
Не поймают их никак.

***
Зеркало над каминной полкой, через которое прошла Алиса, разбили на тысячи кусочков и семь лет несчастий. У Алисы впереди целая вечность, чтобы сыграть столько шахматных партий, сколько ей захочется.

***
Говорят, цветёт в Италии апельсиновая роща, и в каждом апельсине там по принцессе. Хватило бы и всем на свете принцам и всем на свете нищим.
Только не стоит поить их, златокудрых и ясноглазых, после полуночи.

***
Бастет надела сапоги и шляпу с пером и отправилась в путь, спасая сыновей мельников от серой судьбы, а дочерей мельников — от дьявола. Только кошки побеждают его быстрее остальных.

***
Если надеть платье цвета неба наизнанку, то у тебя вырастут крылья. Платье цвета солнца ослепляет врагов. Платье цвета луны дарит шкуру, но вовсе не ослиную.
Тебе выбирать, как спастись от безумного короля.

***
Вон кто-то в лодочке уселся,
Наверное, это мой Харон.
Гляжу, он в плавки приоделся
К сезону летних похорон.

***
Пиноккио жалел, что стал настоящим мальчиком, когда в подворотне ему приставили нож к горлу. Пиноккио жалел об этом, когда умирал его отец, и хотелось быть сильным, а проклятые слёзы градом катились из глаз. Пиноккио жалел, когда ему впервые разбили сердце. А потом ещё раз, и ещё, и ещё.
Лёжа на смертном одре, в окружении своей семьи, Пиноккио ни о чём не жалел.

***
Дочь Медузы Горгоны и царя Мидаса носила тёмные очки и выкованные собственноручно тяжёлые золотые браслеты на змеях. По всему периметру её ювелирной лавки стояли в причудливых позах золочёные сатиры, люди, нимфы, дриады,и даже парочка кентавров. В её городе никто больше не осмеливался воровать.

***
Одиль и Одетт всё делали вместе. Вместе ходили в танцевальную школу, вместе читали по вечерам сказки, вместе уплетали мороженое.
Каждая из них думала, что вторая — воображаемая.
Никто из них не знал, что воображаемыми были обе.

***
Приют "Прекрасные Принцы и Принцессы" открывается в четверг, сразу после дождичка.
Просим вас захватить с собой по паре зонтиков — для себя и для соседа — и перепрыгивать лужи. В них могут оказаться случайно сбежавшие жабы.
Выдаём по одному питомцу в одну пару рук. Никаких исключений. Никаких возвратов. Никаких торгов.
Если наш сотрудник заподозрит вас в связях с обиженными феями и колдунами, вас попросят покинуть помещение.
Не заговаривайте с кошками. Не кормите змей. Не дотрагивайтесь до лягушек, если не собираетесь забирать одну домой, иначе рискуете до конца дней хранить обет молчания. Слышали о девушке, с губ которой с каждым словом срывалась жаба, уж или саламандра? Молитесь, чтобы это была не саламандра, они жгутся хуже рубашек из крапивы.
Смывайте с рук следы чёрной магии и чужие поцелуи.
Шкуры животных сдавайте в гардеробную.
Хрустальные и чугунные туфельки снимать не обязательно, но не забудьте натянуть поверх тряпичные тапочки. Спросить пару можно у кассира.
Запрещается проносить в помещение волшебные кольца, лампы, платки, тарелки и проч.
Запрещается целовать животных в стенах приюта. Также запрещается заводить с ними философские разговоры.
Запрещается курить в открытые окна.
Не заключайте внутри приюта несанкционированных сделок. Каждый лицензированный зверь имеет свой паспорт с уникальным номером и данным при рождении именем.
Не давайте своим животным кличек. Никогда не сжигайте найденные ночью на полу шкурки, чешую или хитин.
И помните: приют не даёт гарантий на то, что ваша любовь будет настоящей.

[Рыцарь-FM] моя группа вконтакте

@темы: Кроссовер, Джен, Виньетка, Сказочные герои, Сказочные сюжеты, Ориджинал, PG-13

---

Солдатская любовь

[Санди Зырянова]

Автор:  Санди Зырянова
Название: Солдатская любовь
Для fandom Bloodsuckers 2015
Размер: мини, 1550 слов
Пейринг/Персонажи: солдат, упырь
Категория: слэш
Рейтинг: R

Вот вы, может, не верите во всякие страшные сказки, да? Оно и понятно. Кто же в них верит — сказки ведь для малых детей, а то для отдохновения. А вот мне что рассказали — то быль настоящая, видал я и того, про кого рассказывали, и кладбище тоже видал, и камень посреди перекрестка семи дорог. Ну, да начну-ка я с самого начала.

Жил да был на свете солдат Иван Прохоров. Был он крестьянский сын, парень разбитной да сметливый, на лицо приятственный и по характеру добряк, однако ж воевал храбро и медаль за то получил. Одна беда: вместе с медалью получил он тяжелое ранение. Отъяли у него руку выше локтя, ногу спасли, да остался наш Иван хромым, а после еще и ослеп на один глаз. Посмотрели в канцелярии, что солдат из Ивана теперь никакой, да и списали.

Иван был человек веселый и даже без руки держался бодрячком.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — сказал он и засвистел. Вишь ты, кабы не ранение да увечье, служить бы Ивану все двадцать пять лет — а он успел отслужить только три. Калеке-то и в деревне родной должно было прийтись нелегко, но Иван не унывал: крепко надеялся на свою мастеровитость — руки у него были золотые.

Вот он уцелевшей золотой своей рукой смастерил себе что-то вроде крючка на место культи, чтобы нести на нем походный мешок, и бодро зашагал к себе в деревню, продолжая насвистывать веселые песенки.

Думал он, что к ночи дойдет до села Большие Петухи, да там и на ночлег попросится. Но вот ведь как вышло: на здоровых ногах Иван мог бы идти и идти, а охромев, ковылял с трудом. Так и получилось, что застала его тьма в чистом поле. Солнце садилось за холмы, темные громады деревьев нависали над дорогой, а тут еще и запашком знакомым пахнуло — на военных полях Иван не раз этот запах чуял, сразу понял, что к чему. Подумал было, что поблизости лось подох или другой какой зверь, но нет: неподалеку от дороги на небольшом холме стояло одинокое дерево, а на нем висел удавленник.

— Ишь ты, эк его прикрутило, — посочувствовал Иван. — Руки-ноги целы, а вот ведь — не выдержал. Видать, крепко ему пришлось погоревать, раз руки на себя наложил. Ну, бедолага, хоть и не будет тебе царствия небесного, покойся же с миром! Жаль, не смогу тебя похоронить — с одной-то рукой.

Перекрестился Иван и дальше пошел.

Шел он, шел, нога болит, вторая тоже болит — ей-то за двоих приходится работать, вдруг слышит: кто-то его нагоняет. Пеший, а здоровый и резвый, идет быстро. Эх, думает Иван, вот бы попроситься в попутчики — так ведь не возьмет же.

И тут человек тот сам к нему подходит.

— Эй, — говорит, — служивый, пошли вместе. Скучно одному по темноте-то.

Обрадовался Иван.

Слово за слово — разговорились. Иван про войну новому знакомцу рассказывает, тот ему — про деревенское житье-бытье. Долго ли, коротко ли, спохватился Иван, что имени не спросил и своего не назвал.

— А меня, — говорит тот человек, — Матвеем звать, Федотовых я сын.

Голос у Матвея молодой; ну, думает Иван, парень-то небось моих лет, а еще и подружимся. Любил он это дело — дружить да новых приятелей заводить, а старых тоже не забывал. Тут и луна взошла. Смотрит Иван: точно, молодой парень, кудреватый, глаза большие, брови соболиные — хорош! Только лицо будто не двигается, и губы темные. В лунном свете все как серебряное, а Матвей и вовсе синий какой-то. Ну да мало ли что может быть с человеком — может, помыслил Иван, у него щека парализована, видал он такое с одним солдатиком.

— Смотри, — говорит Матвей, — огонек.

Глядит Иван: и верно, огонек. Пригляделся — а это оконце в дому чьем-то горит! Так Ивану светло стало и хорошо, что он даже шаг ускорил, хоть нога и болела. Очень он устал, а ночевать в поле, когда осень и холода, уже не в радость. Ну, а Матвею быстро идти в охотку, он все шаг к Ивану приноравливал.

Пришли они на какой-то хутор. Две избушки, сараюшки, курятники, корова во хлеву пыхтит — вздыхает во сне… Иван бы дышал не надышался этим воздухом! Соскучился он по деревне. Шагнул было в первый двор, а Матвей ему:

— Тут заперто.

— Да где же заперто, вона ворота настежь открыты, — заспорил было Иван.

— Заперто, заперто, я здешних знаю, они не пускают. А вон в том дому — открыто!

Глядит Иван и ничего понять не может. Ворота раскрыты и там, и там; собаки есть и там, и там, но ни одна не гавкнет, не лайнет. Разве что на первых воротах крест нарисован, а на вторых — лебедушки. Ну, решил Иван, Матвейка-то местных знает, зря баять не будет.

Вошли они в открытый двор, а там и изба открыта, и банька протоплена, в избе стол накрыт — каша, да хлеб, да сала кусок с огурцом соленым, и постелено, а хозяев дома нет. Иван диву дается, а Матвей:

— А тут завсегда так, не удивляйся.

Перекусили оба. На столе и водка нашлась. Иван стопку выпил — Матвей же не притронулся.

— Эх, хорошо! — говорит Иван. — А теперь в баньку бы да спать!

И пошли они с Матвеем париться.

Только вошли — плач раздался в бане. Иван оглядывается, а Матвей смеется.

— Эк они, — говорит, — банника свово шуганули!

Стали они париться, друг друга вениками хлестать. Иван раздухарился, все тело разгорелось, раскраснелось, щеки горят, — разомлел! А Матвей как был бледный, так и остался. Больной, видать, думает Иван.

И тут ему хмель водочный да кровь в голову и ударили.

Матвей, вишь ты, ладный парень был. Росту высокого, в плечах косая сажень. Лицо только будто бабье, хоть и красивое, — ни дать ни взять баба с бородкой. Глянул на него Иван и думает: а девкой был бы краше!

А Матвей тоже на него поглядывает и хитро так улыбается, косится, губы не разжимает. Улучил он миг, когда Иван к нему придвинулся поближе, да и руку ему на плечи закинул. Покраснел Иван, глянул вниз — точно, встал! А и сладко ему показалось, что Матвей рядом, и приятно, что обнял его так ласково.

Привлек его Матвей к себе — и ну обнимать-целовать! Губами то мочку уха трогает, то щеку, то кадык, то ключицы, руками то зад сожмет, то по спине погладит, а то, охальник этакий, между ног положит и давай яйца пошевеливать, так что у Ивана в паху как костер развели! Сам Иван тоже не промах был. Давай гладить Матвея, разные ласковые слова ему говорить, смеяться на ухо, уд срамной щекотать…

А то чудно показалось Ивану, что Матвей прохладный весь был. Казалось бы — баня, да ласки хмельные, сам Иван огнем полыхает. Откуда ж Матвею-то холодным быть? И ни разу Матвей в губы его не поцеловал, даже не улыбнулся открыто. Но мысль эта мелькнула — и сгинула, когда Матвей наклонился и ну языком да губами член иванов ласкать!

Такого с Иваном отродясь не бывало. Губы целовать — знал, руки целовать — знал, плечи, шею… Застонал он, охнул, прошептал что-то нежное, бесстыдное, повело его в сторону… а потом обмяк Иван, всхлипнул от удовольствия — и к ногам Матвеевым опустился, чтобы так же его обласкать.

Долго, почитай, до самого рассвета они друг другом натешиться не могли. Наконец, потащились из бани в избу, на льняных простынях растянулись в истоме да в блаженстве. Счастлив был Иван, доволен и рад. Эх, думает, вот оно где — счастье настоящее! А я-то боялся, что с одной рукой никому не нужен буду! Как бы так сделать, чтобы остался со мной Матвеюшко-то…

Лежат они, довольные, любовные байки друг другу поют: и миленок ты мой, и хороший ты мой, и как же с тобой сладехонько-то… Иван уж рот раскрыл, чтобы Матвея к себе позвать на житье. И тут в лунном свете Матвей, забывшись, улыбнулся во весь рот. Зубы-то у него как блеснут! Смотрит Иван — а зубы-то у него железные…

Ну да пугаться было чего, но не Ивану. Иван завсегда тем славился, что кураж не терял перед самой Смертью. Не подал он виду — погладил Матвея по лицу, вроде как лаская, а сам при этом тихохонько, одними губами, начал «Отче наш» шептать. А второй рукой взял да и перекрестился! А той рукой, что гладил Матвея, — Матвея и перекрестил.

Дернулся Матвей, будто его ударили. Но тоже виду не подал.

— Спи, — говорит, — милок, завтра вставать рано, идти далече.

Рукой перед Иваном провел — Иван и заснул.

Наутро проснулся Иван: где тот дом, где банька, где стол с кашей да водочкой! Лежал он весь голый аккурат на старом заброшенном кладбище, среди крестов покосившихся да бурьяна. Рука, та, что Матвей целовал ночью, вся искусана — сосал упырь из нее кровушку, хорошо, на шее крестик был, а то и до горла бы добрался. Одежа Иванова да мешок с вещичками рядом обнаружились. Выдохнул Иван, перекрестился…

Но и тут он не стал печалиться. Погоревал немного, правда, что такой славный полюбовник упырем оказался. Ан ведь добрый-то упырь был! Попался бы злой — и лежать бы Ивановым костям на старом кладбище до скончания века…

Присоединил Иван свой крюк обратно к культе — на ночь он его отстегивал. Доковылял до Больших Петухов. Там сразу в церковь пошел, помолился, а заодно и молебен заказал в память о Матвее, Федотовых сыне.

— Да что ты? — батюшка ажник перекрестился, руками замахал. — Он же самогубец! Сказывают, удавился оттого, что содомскому греху ему тут не дали предаться. До сих пор его даже похоронить некому — все боятся.

— Да знаю я, — говорит Иван. — А ты, батюшка, все одно помолись, богоугодное то дело, за всех молиться.

Осерчал батюшка, но подумал — и согласился.

Иван же заночевал в Больших Петухах и дальше пошел. До дому добрался благополучно, там себе занятие нашел — всякий-разный инвентарь чинить. Да только он так и не женился. Какая девка мимо ни проходила — Иван ни на какую не глядел, и слышать о женитьбе не хотел.

Видать, так своего Матвейку и не забыл, хоть и упыря.

@темы: Сказка литературная, R, Ориджинал, Слэш

---

Нежность сильных

[Санди Зырянова]

Название: Нежность сильных
Автор:  Санди Зырянова
Бета:  myowlet
Размер: мини, 3405 слов
Пейринг/Персонажи: Соловей Разбойник / Илья Муромец
Категория: слэш
Жанр: романс
Рейтинг: R
Для голосования: #. fandom Tales 2013 - работа "Нежность сильных"

Лесная дорога уводила от стольного града Киева к нехоженому далёку. Да кому нехоженому, а кому и близкому, и не далёку вовсе. Там, где сходятся Явь и Навь, где речка Смородина – навий рубеж – впадает в людскую и родимую Десну, где стоит остров с невеликим градом Соловьевым Кремлем средь миров, пролегает и другая дорога. Торная, всем ведомая. По той дороге едут многие: северяне с чудным, но понятным языком и белой кожей да светлобровые варяги, и везут разное: серебро тонкой работы, драгоценные меха, знаменитые новгородские доспехи и купленную невесть в каких далях невесомую шелковую нить, из которой киевские мастерицы потом выткут браный шелк и будут передавать его от бабки внучке, а та – своей внучке, и внучка внучки получит в очередь… Ан стал иссякать поток купцов, а нынче и совсем прекратился.
Заложил ту дорогу Соловей, местный князь – из удельных, мелких, да и на ум, и на язык, и на меч вострых. Перво-наперво купцов данью обложил. Может, и по правде сделал, да от размера дани любой бы ахнул. И на том князь не успокоился. Стал он купцов заворачивать, чтобы не в Киев они товар везли, а у него в городке на острове продавали.
Осерчал тогда киевский князь Владимир Ясное Солнышко. Поначалу грамоты писал князю Соловью, чтобы непотребства не творил да купчишек заезжих не неволил. Да разве ж Соловей послушает! Княжество у него малое, а гордыня-то – самому Ясному Солнышку под стать.
После стало ясно, что и войско у Соловья не из последних. Двинул Ясное Солнышко удалую дружину на Соловьев Кремль – сильна да отважна была его дружина, лучших богатырей для нее по всей Руси собирали, ан не по зубам им Соловей оказался. Те, кто вернулись живыми, баяли, что удельный князь даже меча из ножен не доставал – лишь выехал наперед да как свистнет молодецким посвистом! Воев, кто поближе к нему был, из седел повытрясло и оземь побросало от того посвиста…
Хмурился Владимир Ясное Солнышко, слушая такие речи. По словам его храбрых воев выходило, что Соловей всем богатырям богатырь: и на лицо – кровь с молоком, и статью высок да могуч, и в плечах поболе косой сажени будет, и шелковы кудри цвета воронова пера из-под посеребренного шлема так и вьются по алому плащу…
«А против моего Ильи не устоит, бунтовщик этакий», – решил про себя князь Владимир.
…Илья Гущин, молодой воевода, выслушал князев приказ с обычным несуетным достоинством, поклонился в пояс величаво. Знал князь Владимир, кого воеводой ставить, хотя не желали того ни думные бояре, ни сам Илья, говоривший с северным густым «оканьем» так: «Я простой русский богатырь, крестьянский сын. Я спасал вас не из корысти, и мне не надо ни серебра, ни золота. Я спасал русских людей, красных девушек, малых деточек, старых матерей. Не пойду я к вам воеводой в богатстве жить. Мое богатство — сила богатырская, мое дело — Руси служить, от врагов ее оборонять». Но от слова «простой» Владимира даже смех разобрал.
Где же он простой, Илья Гущин из града Мурома? Мальцом он все больше на печи сидел – застудил как-то спину, ноги возьми да и отнимись. Но когда уж никто и не верил, что малый Илюшка сможет пойти, какие-то калики перехожие зашли да воды попросили. Все в доме так и охнули: нашли кого просить, параличного, – а добрый мальчишка встал, воды принес…
Старцы, видать, и впрямь видели больше и дальше других, раз благословили увечного мальчика на ратные подвиги.
И с тех пор не знал Илья ни страха, ни поражения в бою. Вскоре молва о нем везде пошла – и у хазар, и у поганого идолища кочевого, и на Руси, где всяк от молодого богатыря видел защиту и помощь. Особо прославился он силой неслыханной, а пуще силы – воинскими уменьями.
А пуще умений – сердцем своим щедрым.
Оттого-то труднее всего было князю Владимиру Ясное Солнышко посылать Илью Муромца с ратью на такое дело. Одно – врага во честном бою сразить, а другое – поймать, аки зверя, да в клетке привезти добрым людям на потеху.
А привезти следовало, дабы прочим удельным князьям неповадно было бунты супротив Владимира затевать да серебро, не спросясь благословения Ясного Солнышка, в казну себе только что не лопатами засыпать…
И вот теперь Илья по прозванию Муромец во главе киевской рати шел воевать кремль князя Соловья, в сердцах прозванного киевскими боярами Разбойником.
Велел Илья ратникам своим поодаль держаться, а сам вперед поехал. Очень ему хотелось сам на сам с Соловьем Разбойником сразиться да испытать: выдержит ли душа посвист удалой? Пробьет ли харалужный князев меч Ильину новгородскую броню, в которую материн волос вплетен да образок Ильи Пророка, святого покровителя, вделан? Удар Ильи силен да меток, ни у кого нет против него обороны, – остановит ли его Соловьев щит из мореного дуба, окованный лучшей сталью?
Звал к себе эти думы Илья Муромец, а гнал – иные. О том, что негоже человека ловить аки животину лесную. Что ни разу он, Илья, еще на русича меча не поднимал. И о том, что коли речь не о кровушке людской, а о злате да серебре зашла, князьям бы благо договориться честь по чести, а не оружием бряцать.
Соловей, хоть и звали его Разбойником, воевать был горазд – и сильно, и хитро. Как ни таилась Муромцева рать, а прознали о том Соловьевы соглядатаи. За поворотом, последним перед мостом, что вел к Соловьеву Кремлю, ждала киевское войско засада.
И первым ее оружием был посвист Соловья Разбойника.
Кони воев вздыбились, в лесу посыпались сухие ветки с деревьев, над верхушками поднялись взбудораженные стаи лесных птиц, а целый столб пыли понесся к близким речным берегам.
– Ах ты, волчья сыть, – обругал Илья своего Сивку, попятившегося и присевшего на задние ноги.
Сивка был конь под стать Илье. Сам Илья мог похвалиться тем, что ни один из самых статных богатырей княжеской дружины не достает ему макушкой и до уха, а рукой Муромец мог, обхватив за шею, завалить на землю злого бодуна. Такую мощь да тяжесть простой конь не снесет!
– …травяной мешок, – договорил Илья, и накрыло киевскую рать вторым посвистом.
Этот посвист можно было не только услыхать, но и увидеть. Огромное дерево прямо перед Ильей распороло пополам, река пошла волнами, выходя на берег и обрушивая пласты прибрежной земли, вои, кто послабее, сверзились с коней, а под ноги Сивке швырнуло убитую птицу.
– Эй, Разбойник, – осерчав, крикнул Илья, – почто зверье лесное да птиц тревожишь? Вон, удод от твоего свиста подох! Выходи на честный бой, погляжу, довольно ли с мечом ты хорош, свистун лесной!
– Разбойник? – послышался громкий, глубокий голос, какой только и бывает у могучих, сильных, уверенных в себе людей. – Это ты – разбойник киевский, пришел забрать то, что моё! А я – князь здешний Соловей, и мое слово здесь закон!
– Над тобой тоже закон есть – слово князя киевского, Владимира, – не уступая, отвечал ему Илья Муромец, – и по слову тому я здесь! Повинись и отошли князю дань, какую должен, или буду я биться с тобой до смерти!
Ответом ему был не раскат громовой – хохот насмешливый.
И вот из-за поворота выехал, наконец, всадник. Что это был за всадник! Рядом с ним любой из лучших киевских ратников был как малая дворняжка рядом с волком. Да супротив этого волка медведь стоял.
Вороной конь князя Соловья был не меньше, чем грозный Сивка, а сам он – не слабее киевского воеводы. «Все как сказывали, – отмечал про себя Илья Муромец, – и кудри воронова крыла по всей спине, и косая сажень в плечах, и плащ, только не алый он – чермный, ровно погребальный… А и молод же он, и лицом зело красен, и борода кудрява, и очи черные, какие бы красавице заморской приличны! Что ж ты, удалец да красавец, против Владимира князя да пошел?»
Соловей же глядел на Илью не с оскалом боевым – с улыбкой. «Вот и пришел ты, богатырь, с коим мечи скрестить не зазорно! Из самого Мурома, бают, шел, пока дошел! Очи синей, чем вода в реке северной, лик белей, чем первая пороша, рус да кудряв, смел да силен. Ну-тко, поглядим, так ли ты в бою хорош, как на лицо светел?»
Кони напряглись, один краше другого. Могучие копыта роют землю, глаза наливаются боевым огнем…
Кто же первый пришпорил – вперед, в бой?
Кто первый воздел бесценный меч – из тех, за которые на торгу дают двойной вес золота и не считают, что дорого заплатили? С простой и потертой рукоятью, в которой одиноко горят крупные венисы – чермные камни любви и смерти – да голубеет бирюза, алчная до крови, но с узором на клинке, изобличающим самолучшую булатную сталь?
Чей плащ первый заплескался за широченными плечами – темно-алый князя Соловья или синий Ильи Муромца?
Киевская рать вся ощетинилась. Каждый бы за своего воеводу в бой… да нельзя – первыми должны лучшие бойцы сразиться, а уж тогда остальное войско мечи обнажает.
А и дружинники из Соловьева Кремля за своего князя кулаки держали крепче обычного. С таким противником, сильным да умелым, Соловью биться еще не доводилось.
Взлетел меч Ильи Муромца; вот-вот он обрушится на гордую выю Соловья Разбойника – да ударяется о щит его несокрушимый…
Сверкнул меч Соловья Разбойника – острие уже в сердце нацелено, и лучшая кольчуга не сдержит удара, – ан и у Ильи щит крепок да надежен.
Снова занесен клинок Ильи; не заскрежещет он о шлем – расколет его надвое… Но уже летит ему навстречу меч князя Соловья, чтобы отбить удар.
Блеснули синие глаза. Слыханное ли дело – нашелся кто-то, кто сумел удар его отбить!
Блеснули и черные глаза. Слыханное ли дело – нашелся тот, чей удар отбить было труднее трудного!
И вновь грудь Ильи манит к себе харалужный клинок – и вновь этот клинок упирается не в ребро, а в богатырский меч, да так, что искры вылетают, озаряя разгоряченные лица…
Черные очи Соловья начали алеть. От гнева? – нет, не гнев его душу жег и звал, а та светлая ярость, какая в старину давалась древними Богами лучшим бойцам, затмевая страх и удесятеряя силы. Ухватил князь Соловей свой щит зубами да и отбросил в сторону, чтобы не мешал, а сам с разгону ринулся на Илью.
«Коловрат! – ахнул про себя Илья. – Ай да Соловей Разбойник! Вот как он десятки недругов одолевал! Ну, да и я не лыком шит, лаптем щи уж давно не хлебал!»
Отлетел в сторону и щит Ильи – простой, один только умбон серебром покрыт, да не им ценен; однако сейчас он бы не пригодился. Защищаться в поединке двух коловратов не приходится – оба нападают, и побеждает тот, кто нападет сильнее. Илье могли даровать победу не щиты – сила да ловкость, быстрые руки да острый глаз. А превыше того – стойкость и бесстрашие, ибо кто в таком бою думает о спасении жизни – находит лишь смерть.
Словно крылья выросли у обоих богатырей.
Синие, как вечернее небо, – у Ильи.
Чермные, как одежды вдов и сирот, – у Соловья.
И в последний раз зазвенели друг о друга богатырские мечи. Только у Ильи меч звякнул – и пошел вперед, целя в князево горло, а у Соловья меч звякнул – и сломался…
Не стал Илья убивать Соловья Разбойника. Хоть тот и просил – зачем-де мне теперь жить, побежденному, – Илья и сам его пальцем не тронул, и другим не дозволил. Рать киевская соловьеву дружину одолела – тоже не легкой победой, но победила, уж больно те духом пали, когда Илья их князю меч разбил.
И в клетку Соловья Илья тоже не стал сажать. В шатер к себе велел привести.
Сидел Соловей Разбойник перед Ильей Муромцем – как и до боя, гордый, спину, поди, согнуть никакая беда не заставит. Бровь точеная заломлена, губы сжаты, очи уже не огня полны – печали.
А Илья глядит на него – любуется. Раньше силой его да удалью любовался, а теперь – печалью. И дивится про себя: совсем молодой Соловей Разбойник, молодой да горячий. Оттого, видать, и Владимиру Ясному Солнышку подчиниться не захотел.
– Что, Муромец, решил потешиться напоследок? Рад-радехонек, небось, что одолел?
Усмехается, зубы зло скалит – гордый… А на последнем слове голос треснул, ровно клинок дамасский в бою, – горько да жалобно.
– Нет, князь Соловей, не потешиться я над тобой хочу, а спасибо тебе сказать за силу да честь твою. Тебе проиграть – не стыдно, а одолеть тебя – знак благословения Божьего. Теперь я еще больше думать буду, допрежь того, как на кого-то меч поднять. Сила, она за так не дается, а сила, которая такого, как ты, сразила, – она только ради святого дела должна в бой идти.
Сказал это Илья Муромец – и сам испугался.
Словно кто другой его языком в тот миг водил…
– Да, Муромец. Теперь тебе дороги назад не будет, – вздохнул Соловей, пригорюнился. – Почто даже рук не связал? Не боишься, что нападу?
– Честный ты. Кого другого боялся бы, а тебя – нет.
Помолчал Соловей, погрустил о чем-то своем, и вдруг решился.
– Эх, была не была! Князь Владимир-то меня не простит, хорошо, если сразу казнить велит, – так уж сделаю, чего душа просит!
«Нешто все же нападет на меня, безоружного? Эх! – горько помыслил Илья. – Ан другой бы так и сделал, что ж этому-то сидеть сложа руки да казни ждать?»
Но сильные Соловьевы руки ухватили Илью за плечи, развернули к себе.
– А скажи мне, Илья по прозванию Муромец, женат ты аль девице верность обещал? – шепот. Вкрадчивый, обволакивающий, – не бывает у Соловьев Разбойников этакого шепота…
– Какой женат? – изумился Илья. – Мне Русь оборонять надо, не до женитьбы!
А у самого щеки так и заалели, точнехонько с мороза в натопленную избу ввалился. И женился бы, давно бы женился, да что-то ни одна из красавиц так сердце и не затронула. А затронул – вот он, черноокий…
И даже когда уста прижались к устам – не восстала воля, не встревожился разум, только сердце застучало так, будто хотело взломать грудь изнутри.
И пал синий плащ с плеч на руку Соловья, а дальше – на воеводино ложе. А Соловьевы пальцы – сильные, шершавые пальцы воина, тонкие пальцы книжника – уже гладили могучие Ильины плечи, трогали белёное платно рубашки, матерью вышитой. Был на той рубашке сокол – оберег силы богатырской, была голова конская – знак солнышка Божьего, был и знак Одолень-травы от всяческой хвори, не было только оберега от любви непрошеной. Вот и нагрянула она в незаперту дверь, и затопила грудь так, что дышать стало тяжко.
Что ж теперь, горевал про себя Илья. Никогда не любил никого так, как – сейчас. Не обнять мне Соловушку аки матушку или сестриц, не погладить аки пса верного или котейку – шелковы лапки. Не сестрица он мне и не пес. Что ж делать-то? А стоять столбом – обидится, дураком сочтет бессердечным. Горевать-то горевал, а руки уж сами знали, как поступать – сомкнулись за широкой Соловьевой спиной, стиснули так, что не разомкнешь, грудь к груди прижали. А после – зарылись пальцами в кудри черные, и краем глаза уловил Илья улыбку князя Соловья.
– Сахарный мой, светлый, – шепоток ли, ветерок ли лесной повеял на ушко? – Боялся, что оттолкнешь, что супостатом назовешь… Сокол мой северный, мед мой дикий…
– Да как же я тебя супостатом назову, буй-тур ты мой статный? – Илья даже засмеялся тихонько, прижался щекой к щеке, радуясь мягкости кудрявой бороды. – Княже мой ясный, сердечный!
Держась обеими руками за руки, Илья смотрел на гордое лицо Соловья – и не мог насмотреться. А тот уж к ложу его повлек, сам присел, Илью рядом усадил. Руку Ильину к устам прижал.
– Нежный ты, – шепнул ему Илья. Удивленно шепнул и счастливо, – нежный, как зоренька ясная. Такой сильный – и такой нежный…
– Сильному тоже, Илюша мой свет, нежным побыть хочется. Да только сила моя что ни день нужна была, а нежность одному тебе понадобилась. Тебе и отдам всю…
И легли в изголовье две рубахи – из беленого платна, сестрицами вытканного, и из шелка привозного, бухарского. А сильные Соловьевы руки уж и сапоги сафьяновы с ног Ильи снимают.
– Да что ж ты делаешь? Чай, не холоп ты мне, чтобы сапоги снимать, – зардевшись, отбивался Илья, и смеялись оба – тихо, чтобы киевских дружинников во грех суесловия не вводить.
Широкая ладонь провела по могучей груди Ильи. Ни капли сала на богатырском теле – только сила да мышцы, не в пример боярам думным да старшине дружинной, а на тонкой белой коже горят-змеятся блестящие шрамы. Каждому Илья имя знает. Каждого бойца, чей меч оставил шрам, в лицо помнит. А такого, чтобы шрамов тех ласково-ласково касался кто, припомнить не может. Сначала – рукою касался, точно исцелить хотел, а затем – горячими устами, бородой грудь щекоча. И легко же Илье, и весело, и хорошо так, что сердцу больно.
А и Соловью грудь было кому шрамами полосовать. Один – прямо супротив сердца. Так его Илья и целовал, и голову к нему прижал: не к шраму – к сердцу Соловушкину. Быстро-быстро то сердце стучало, ровно капель весенняя, ровно снег да лед в нем за один вечерок навек истаяли.
– Что ж ты краснеешь так, Илюша? Нешто меня застыдился? – не шепот, воркование…
– Дак чего ты смотришь, куда не надо? – а Илья уж и верно не знает, куда глаза девать.
– Отчего же не надо? Ты везде хорош, везде красен, куда ни глянь, – посмеивается Соловей. Да не одни глаза – руку тоже тянет, одну, а за ней и другую, и трогает, и гладит. И стыдно Илье, и непривычно, да что там непривычно – страшно! Идолища поганого не боялся, рыцарей северных, псов Ливонских – не боялся, ни чёрта, ни пардуса, ни бодуна злого не боялся, а тут вот пугливый холодок под ложечку потянулся… А и отвести бы эту руку окаянную – да вся решимость куда-то делась, и от мысли, что Соловья бы рядом не было, еще страшнее.
А Соловей его на живот укладывает, и спину разминает, и нежит, и плечи да лопатки дышит-выцеловывает, и губами в русые волосы Ильи зарывается, слова шепчет срамные да сладкие.
– Нет ли, богатырь мой светлый, воевода мой ясноокий, у тебя маслица душистого?
– Есть, – выдохнул Илья, обернувшись и встретившись глазами с Соловьем. Теплом да лаской глаза его лучились, и чем-то еще – не видал такие огнистые очи Илья возле самых своих очей. – Для тебя все есть. А почто оно тебе?
– Сказал ведь – нежность отдам. Да не нежность, всего себя подарю навек. Даже если завтра погибель злая, даже если завтра и не вспомнишь меня – все равно твоим останусь. А коли не по душе тебе будет то, что я сделаю, – скажешь, мигом выпущу, только бы ты обиды на меня не держал…
И снова стыдно Илье. Стоит он на коленках, будто повинен в чем, – а разгибаться не хочется, рядом Соловей, спину гладит-целует, а борода его уже и поясницу щекочет, и ниже…
И снова страшно Илье. Точно вышел он на дорогу, а дорога та в одну лишь сторону ведет.
И снова сладко Илье… Так сладко, так горячо, когда пальцы Соловьевы, маслицем душистым щедро смазанные, трогают-тревожат, бередят нетронутое тело. А после еще горячее становится…
И подхватил Илью Соловей под грудь, щекой о волосы его потерся, шепнул:
– Довольно ли хорошо тебе со мной, витязь мой прекрасный?
– Довольно, – выдохнул Илья. – Что ж ты сделал, Соловушка? Я ж теперь без тебя и вовсе жить не смогу…
– А и я без тебя жить не смогу теперь, Илюшенька. Да мне, правда, недолго и осталось – князь Владимир тебя за мной отправил не для того, чтобы на пир позвать. За одно судьбу благодарю и весь век, что остался, благодарить буду, – что тебя отправил. С тобой и биться, и любиться – счастье, какое только раз в жизни и бывает…
Илья помолчал. Лежать рядом с Соловьем было тепло, так тепло, что по всему телу разливалась медово-тягучая истома, и казалось, что за толстым шелком шатра – только радость, только ясный рассвет да цветы полевые, и каждая птичка о любви защебечет. Думать ни о чем не хотелось…
А вот пришлось.
– Князь Ясное Солнышко меня воевать Соловьиный Кремль отправил. Победу я ему принесу, честно добытую. А тебя – уж пускай не взыщет, не могу. В опалу отправит – его, княжеская, воля, а на плаху я тебя не поведу.
– Да не безумен ли ты, Илья?
Илья помолчал.
Безумен, безумен, – надрывался кто-то в нем. Но слово уже было сказано.
А слово богатырское – крепче кремня.

***

Вороной Ветерок шарахнулся, зло заржал, когда Илья подошел к нему.
– Да не боись, не боись, – ласково заговорил богатырь. – К хозяину пойдешь, домой поскачешь…
Лошади Илью Муромца слушались, как родного – в дружине киевской пошучивали, что Илья тайное слово знает. Вот и Ветерок успокоился, только косил жарким глазом: ну, так что насчет хозяина?
Хозяин не замешкался – вышел, стараясь не стучать коваными сафьяновыми сапогами, кинул глазом на небо – луна спряталась, ночь благоволила им. Потрепал коня по могучей холке. Косо глянул на Илью.
– А не пожалеешь ли ты, Илья Муромец? Князь, поди, осерчает…
– Эк его! Он тебя в лицо не видел, а у нас один есть – тот истый разбойник, с кистенем купчишек грабить повадился. Да еще, говорят, свистал перед тем – я, дескать, Соловей-Разбойник и есть. Думал за твоей славой спрятаться да деньжат огрести – так пусть за тебя и перед князем Владимиром и добрыми людьми отдувается. Нынче же поймали.
– Добре, – Соловей закусил губу. – Как мне только потом с князем Владимиром разговаривать, ума не приложу. Ну да все лучше, чем мертвому быть. Дары какие отправлю да то из казны, что он своим почитает…
– Ты только на рожон больше так не лезь, – предостерегающе начал Илья, Соловей хохотнул:
– Скажи, какой заботливый! Ты, это… – он замялся, но все же выговорил заветное: – в Соловьев Кремль дорогу-то помнишь?
– Век не забуду. А ты-то мой шатер помнить обещаешься?
– Да почто он мне сдался, твой шатер! Как приедешь – тебе в хоромах постелют как надо… Ты только приезжай, Илья Муромец.
– Приеду, – Муромец улыбнулся, глядя, как легко и уверенно князь Соловей взлетает в седло.
…Уж и топот Ветерков давно стих, и небо начало разгораться с утренней стороны, а Илья все глядел да глядел в сторону Соловьева Кремля.
– Приеду, – наконец, вслух произнес он и зашагал к своему шатру.

Коловрат - берсерк.
Буй-тур, злой бодун - тур
Пардус - гепард, по другим данным - лев
Платно - тонкая льняная ткань
Умбон - выпуклость на щите.
Браный - шелк или иная ткань с вытканным рельефным узором.
Чермный - темно-красный; цвет траура на Руси.

@темы: Россия, Мини, R, Ориджинал, Слэш

---

[Санди Зырянова]

Название: Зажопник для Иванушки-дурачка
Автор: Санди Зырянова
Бета: Теххи и лис
Размер: драббл, 935 слов
Пейринг/Персонажи: Баба-Яга, Иван, кот Полуэкт, сова
Категория: слэш
Жанр: юмор
Рейтинг: R
Краткое содержание: Поиски настоящей любви иногда дают неожиданные результаты
Примечание: «зажопница» — подружка за спиной байкера

Сумерки сгущались над распадком, где среди вековых дубов врастала в землю бревенчатая изба. Хозяйка избы затеплила лучину, вставленную в кованый светец, и выглянула в оконце, затянутое пластинками слюды.
— Ишь ты, — прокомментировала она, — витязь на стальном коне явился! И что ж ему неймется, что свово Сивку-Бурку по нашим-то проселкам бить не пожалел? Вон уж и шелом снял, касатик! Поди, Полуэктович, дверь ему открой!
Черный кот поднялся на задние лапы, распахивая дверь.
«Витязь», с грехом пополам припарковав свой «Харли-Дэвидсон», тряхнул длинными светлыми волосами и гаркнул:
— Здоров, бабуля! Я, это… вы типа гаданиями занимаетесь, да?
—Поздорову, добрый молодец, — распевно отозвалась бабуля. — Яга Киевна я. А ты…
— Волчара, — гордо представился гость. Подумал и уточнил: — Иван.
— Иван, Волков сын, — констатировала Яга. — И с чем пожаловал? От дела лытаешь аль дело пытаешь?
Судя по лицу Ивана, он судорожно пытался вспомнить магическую формулу «Ты бы, старая, меня сначала напоила, накормила…». Но, так и не вспомнив, он перешел к сути вопроса.
— Дык, Яга Констант… Кировна… Киевна! Обидно мне. У всех наших если не жены, так хоть зажопницы. А у меня — никогошеньки! Один я, это, как ххх… перст.
— Зажопницу, стало быть, хочешь? — хмыкнула Яга. Взяла блюдечко с каемочкой, прокатила по нему золотое яблочко. На блюдечке, меняясь, как в калейдоскопе, высвечивались юношеские лица. — А это кто?
— Ну, это Васёк, – смущенно отозвался Иван. — А это Витёк. А это, как его… Митёк из «Центральной станции»… Ну ладно, не зажопницу. Зажопника мне надо! А вам разве не один ххх… фиг, кого?
— Один, один, — заверила Яга. — Ты вот мне не ври, что ты один. У тебя их много!
— Так они все кто на месяц, кто на неделю, — насупился Иван. — А мне надо на постоянно!
Яга снова прокатила яблоко по блюдечку.
В круге старинного фарфора отразилось еще одно лицо.
— Не горюй, Иван — Волков сын. Через год свово суженого встретишь и счастлив будешь.
Иван замахал ручищами, обутыми в кожаные проклепанные перчатки без пальцев.
— Год?! Да вы чё, Яга Кир… Киевна! Я ж за год скопычусь! Мне сейчас надо!
— Какой скорый, — фыркнула Яга. — Любовь ждать надо…
Но Иван ничего не хотел слушать и тем более ждать. Наконец, спустя битый час уговоров и объяснений Яга сдалась.
— Вот тебе, Иван — Волков сын, временный… зажопник. Полуэкт!
Яга поднялась и вышла из избы. Помявшись, Иван последовал за ней, едва не споткнувшись по пути о черного котищу. Тем временем Яга воткнула в огромный пень нож; кот через пень перескочил…
По другую сторону пня стоял рослый голый парень с пышными кудрями и кошачьим блеском зеленых глаз. На могучем бицепсе красовалась татуировка в виде мышки.
— Аху… то есть, мля… очуметь! — ахнул Иван.
Полуэкт, красуясь мускулами, прошел в избу и вернулся оттуда обряженным в джинсы, кеды и джемпер с кошачьей мордой.
— Мррр… поехали, хозяин, — проворковал он, потершись подбородком о плечо разомлевшего Ивана.
Уселся за его спиной, обхватил за талию — и «стальной конь», взревев, умчался в город…

***
От коньяку Полуэкт отказался. Иван особо и не настаивал, пробормотав «ничего, стояк крепче будет». Зато охотно навернул полкурицы, пакет сметаны и литр молока, вместо «спасибо» капризно потребовав «свежей м-р-р-рыбки на опосля». Рыбки у Ивана в холодильнике не водилось, а после Полуэктова ужина там впору было мыши повеситься, но Иван рассчитывал на круглосуточный универсам поблизости.
Еле дождавшись, когда Полуэкт наестся, Иван повлек его за собой, жарко шепча «ну, давай в душ, котинька». Полуэкт расслабленно поплелся за ним в ванную, но, как только из крана полилась вода, отпрянул. В течение следующей минуты Иван обалдело созерцал, как Полуэкт умывается, облизывая руку и натирая ей лицо.
— Придурок, я сказал, пошли в душ, — не вытерпел он, наконец.
— Мя-а-а-ау! — взвыл Полуэкт, зажмурившись под душем. — В уши не попада-а-а-у…
— Ничего твоим ушам не сделается, — шептал Иван, жадно лаская широкие плечи и грудь Полуэкта. — Какой же ты сладкий… котинька… Ну же, расслабься…
Но Полуэкт перестал дрожать и жмуриться только в спальне, и то Ивану пришлось укутать его огромным махровым полотенцем. Согревшись в горячих Ивановых объятиях, Полуэкт сменил гнев на милость, уютно замурлыкал и лизнул «хозяина» сначала в щеку, затем — в губы…
Иван млел от его прикосновений.
— Муррр… чеши… за ушком чеши, — потребовал Полуэкт.
Иван так и сделал, попутно пригибая голову Полукэта пониже. Тот с готовностью прошелся шершавым языком по самому низу живота, затем по напрягшемуся стволу, слизал выступившую капельку смазки, наконец, полностью забрал член в рот и принялся сосать.
Иван стонал и вдыхал; он уже примеривался, как бы перевернуть Полуэкта на живот, как тот неожиданно распрямился и мягко, но непреклонно перевернул его самого!
— Ай, — взревел Иван, — ты что ж делаешь?
— Яга велела тебя отмуррррчать по полной. Так что впусти мурчальник-то, — деловито объяснил Полуэкт, старательно вводя «мурчальник» в сжавшийся зад Ивана.
…Когда Иван еле-еле поднялся, чтобы принести с кухни коньяку, — ему определенно надо было выпить, уж очень забористым коктейлем ощущений из боли и жгучего кайфа наградил его сегодняшний секс, — Полуэкт тоже сполз с кровати на четвереньки и принялся, томно урча, тереться об Ивановы ноги.
— Котинька, — ласково сказал ему Иван.
— Хозяин, — мурлыкнул Полуэкт, — а мр-р-рыбки-то хочется!
Иван разбудил кассиршу в универсаме, напугал ее видом свежих засосов на шее, но рыбки принес и застал дивную картину: Полуэкт в чем кошка-мать родила стоял у дивана на коленях и сосредоточенно драл обшивку ногтями…

***
Яга покатила яблочко по блюдечку и пригорюнилась.
На блюдечке Иван в каком-то кафе брал два молочных коктейля: себе и Полуэкту. Сегодня прошел ровно год с тех пор, как лихой байкер появился у порога Яги. Вот и красавец-суженый приближается…
Иван тоже его увидел. И, несомненно, узнал. Уставился, раскрыв рот… и прошел мимо. К Полуэкту.
— Ну, как есть Иванушка-дурачок! — воскликнула Яга. — И сам любовь не встретил, и котейку мне не отдает!
Большая сова тоже всмотрелась в блюдечко. Иван, никого не стесняясь, нежно почесывал Полуэкта за ушком и с умилением наблюдал, как тот лакает коктейль. Сова нахохлилась и сказала:
— А может, это и есть его настоящая любовь?

@темы: Драббл, R, Слэш

---

Капитан Берк

[Санди Зырянова]

Название: Капитан Берк
Автор:  Санди Зырянова
Бета:  myowlet
Пэйринг /персонажи: моряки, клабаутерманн
Рейтинг: NC-17
Жанр: джен, драма
Размер: мини

Клабаутерманн - дух парусного корабля.

Сказка написана для команды Сказок на ФБ-2014

Капитан Берк хмуро вглядывался в небо.
Погода казалась хорошей, но опытный моряк редко обманывался: рябые слоистые облака предвещали близкий дождь, ветер крепчал, а барометр начал падать еще вчера. Здесь, среди Северных островов, попасть в шторм было более чем рискованно.
— Убавь паруса, О’Рейли, — крикнул Берк одному из матросов и ушел в рубку — свериться с картой.
Он рассчитывал дойти к вечеру до Аппертауна и пополнить там запасы пресной воды, прежде чем направляться в Исландию. Рейс и в штиль был небезопасен — датские таможенные шлюпы никогда не дремали, частенько не гнушаясь, как и драккары былых времен, откровенным пиратством, но доходы от контрабанды оправдывали риск.
О’Рейли успел убрать кливер и замешкался; налетевший порыв ветра сбросил матроса прямо на палубу. Помогавший ему юнга подбежал, чтобы поддержать. Даже в рубку доносилась замысловатая брань и божба старого моряка, перемежаемая возгласами юнги…
Капитан Берк хмыкнул и затянул любимую песенку: «Я родом из Ирландии, святой земли Ирландии…»
Юнга, белокурый и черноглазый мальчик лет четырнадцати, по имени Патрик О’Нил, вышел в море впервые. Морской болезнью он не страдал, был смышлен и расторопен, вообще показал себя в лучшем виде. Но как-то он поведет себя перед лицом шторма?

…В тот день капитан Берк прибыл в Глазго из Вальпараисо с грузом индиго и кошенили. Вернее, прибыл еще перед рассветом, а утром в конторе некоего мистера МакКастела уже подписывал новый контракт. Но выйти в море он намеревался только через три дня. Его команда уже давно не видела суши, хорошей выпивки и женщин. Большинство из этих просоленных морских волков — которых смело можно было назвать и прожженными контрабандистами — особенно тосковало по хорошей выпивке, поскольку на корабле уже с середины плавания оставался только дешевый ром и дешевый же виски. Поэтому вечер трудного дня капитан Берк встретил в таверне, где после сытного ужина и глотка тонкого испанского вина и стоял на пороге, с удовольствием созерцая закат.
И сильно удивился, когда услышал, что какой-то незнакомый юношеский голос неподалеку произнес его имя.
— Эй ты, молокосос! — рявкнул капитан так, что задрожали дверные косяки, о которые он опирался. — А ну, подгребай-ка поближе! Какого черта тебе надо от капитана Берка и его «Хохотушки Кэт»?
— Я ищу капитана Берка, — начал юнец.
— Я не настолько пьян, чтобы оглохнуть, — возмутился капитан Берк. — Я спрашиваю, какого черта ты от него хочешь?
Юнец подошел поближе, встав прямо под фонарем. Капитан Берк прищурился: перед ним стоял, потупившись, совсем ребенок с копной вьющихся белокурых волос и детскими забавными ямочками на щеках. А когда мальчик поднял взгляд на капитана, оказалось, что глаза у него большие и черные, с длинными черными ресницами.
— Моя матушка скончалась месяц назад, — тихо сказал мальчик. — Перед смертью она подарила мне свой крестик и велела отправляться в порты Шотландии и найти там мистера Берка, капитана шхуны «Хохотушка Кэт». Матушка сказала, что он, может быть, согласится взять меня юнгой.
— Да с чего бы мне это брать юнгу? — взревел капитан Берк, оскорбленный в лучших чувствах. — Чтобы какая-то юбка невесть откуда взялась мне указывать? Как тебя зовут, сопляк? И кто она такая, твоя мамаша?
— О’Нил. Патрик О’Нил, сын Кэтлин О’Нил, белошвейки, из Дублина.
— Белошвейки, — фыркнул капитан Берк. — Белошвейке виднее, нужен мне юнга или нет… А ты, должно быть, очень похож на свою мамашу, Патрик О’Нил?
— Да, — простодушно подтвердил Патрик. — Все говорят, что мы с ней прямо одно лицо.
— Ладно, — капитан Берк вдруг сменил тон. — Пошли, куплю тебе пожрать, а потом отведу на мою красавицу. Так, говоришь, твоя мамаша умерла? Как она умерла?
— От чахотки, — коротко сказал Патрик, поспешно семеня за капитаном в прокуренное и шумное чрево таверны…

И вот сейчас Патрик О’Нил готовился встретить свой первый в жизни шторм на корабле.
Погода портилась прямо на глазах — как часто бывает осенью на севере Атлантики. Волны потемнели и покрылись угрюмыми бурунами, вырастая прямо на глазах; ветер усиливался и все чаще швырял холодные брызги и клочья пены. Капитан приказал убрать еще парусов.
Из всей команды в море только юнга Патрик был новичком, но он пока что выказывал похвальное присутствие духа; остальные уже побывали во множестве штормов и переделок, поэтому никто не паниковал, не метался бестолково по палубе — всякий знал, что ему делать. И все они верили в капитана Берка, — опытного, смелого и удачливого капитана Берка, о котором поговаривали, что сам морской дьявол на его стороне.
Ветер посвежел настолько, что пришлось убрать последние паруса, и все-таки корабль гнало вперед с сумасшедшей скоростью, зарывая носом в воду. Мачты уже начали опасно трещать, а волны то и дело перекатывались через палубу.
Капитан Берк нахмурился, погладил простенький серебряный медальон на груди — он всегда так делал, когда волновался, и, напевая сквозь зубы «Я родом из Ирландии…», поднес к глазам подзорную трубу. Здесь, неподалеку от острова Строма, хватало острых рифов, каждый из которых мог навсегда положить конец и плаванию, и жизням. А в сумерках, да еще и в штормовом сумраке, легко было эти рифы не заметить — или заметить, но слишком поздно.
Песня внезапно прервалась: характер волн резко изменился…
— Эй! — заорал капитан, вздрогнув. — Рулевой! Бери вправо! Да сколько можешь бери, тут мель!
Блуждающие мели — не редкость в Атлантике, и именно они часто собирают обильную смертную жатву среди моряков. «Хохотушка Кэт» замедлила свой полет через сумрак, разворачивая, заскрипела, содрогнулась всем корпусом — волна ударила ее в борт и плеснула через палубу, сбив нескольких матросов с ног. Но уйти от мели не удалось. Как ни старался рулевой, пустив в ход все свое моряцкое искусство, как ни изворачивался капитан, приказывая то поднять часть парусов, то сбросить часть балласта, как ни спешила выполнять его приказы команда, — «Хохотушка Кэт» только глубже застревала в песке.
Огромные волны били в корпус, угрожая разнести корабль в щепы.
Капитан Берк задумался.
Что, если сбросить часть груза?
Делать это стоило только в самом крайнем случае. Товар, который вез на продажу капитан Берк, был и так-то дорогим, — новомодные машины для обработки камня, фарфор и шелк, а будучи контрабандным, окупался десятикратно. Однако если утонешь вместе с грузом, — не с кем будет делить баснословные прибыли, не с кем будет убегать от таможенных шлюпов и смеяться над датчанами с их чертовой монополией на торговлю с исландцами, не с кем и некому…
И мысль выбросить за борт машины — тяжелые, пахнущие дегтевой смазкой и металлом, таящие смутную угрозу — казалась капитану все более соблазнительной. Но все-таки он для очистки совести решил попробовать еще раз сняться с мели.
В конце концов, оставить команду без гроша — тоже не лучший из выходов?
Огромная волна свирепо ухнула в борт, и треск дерева отдался в груди капитана Берка. Еще несколько таких ударов — и корпус корабля будет необратимо поврежден. И даже если им удастся сняться с мели, огромная течь отправит их рыбам на поживу задолго до того, как на ночном горизонте покажутся обрывистые берега острова Строма — острова мародеров, не останавливавшихся перед убийством моряков…
— Эй, вы, чертовы дети! Марш в трюм! Бросайте за борт все коробки и ящики, живо!
— Но кэп, — промямлил О’Рейли, — оно же стоит бешеных денег…
Капитан Берк, сжав медальон на груди, развернулся — всем корпусом, по-волчьи, свирепо зыркнул на дурака из-под седых от измороси бровей. В отличие от О’Рейли, капитан хорошо понимал, где стоит беспокоиться о товаре, а где — о самой жизни.
— Оно же стоит бешеных денег, — проскрипел кто-то из-за спины капитана.
Капитан Берк сжал кулаки, собираясь выдать одну из самых прочувствованных ругательных тирад за свою долгую моряцкую жизнь — нашел, когда о деньгах трепаться, дурачина! — и тут с удивлением заметил, что его бесстрашные, испытанные и закаленные во всяческих передрягах товарищи пятятся назад, испуганно приоткрыв рты и крестясь.
— Чего вы, дьяволово семя? А ну, слушай мою коман…
Осекшись, капитан Берк обернулся, и кто-то из матросов сдавленным голосом выговорил:
— Клабаутерманн!
Перед капитаном Берком стоял, криво улыбаясь, низенький человечек, словно весь вылепленный, вытканный, вырезанный из просоленного корабельного дерева: морщины на лице — годовые кольца, рот — трещина в старой доске, глаза — острые колючие сучки, гляди не напорись; выточенная из дерева трубка в зубах, да и сюртук с панталонами тоже будто деревянные…
Клабаутерманн.
Дух корабля.
Иногда — дружелюбный, иногда — жестокий, всегда поступающий по-своему и часто своекорыстный. Клабаутерманну важнее сохранить корабль, чем жизни моряков, хотя и морякам он нередко помогает. Вот только цена за его помощь подчас оказывается непомерной — а порой он и без всякой цены может спасти и сохранить. Однако раз уж он показался, то дела «Хохотушки Кэт» плохи как никогда.
— Так, говорите, бешеных денег? — переспросил клабаутерманн, и из деревянного рта вырвался скрипучий смешок. — А что дороже: ваша жизнь или ваши деньги?
— Все бы хорошо бы… — протянул кто-то из толпы моряков, но его тут же зашикали.
— Жизни, — без колебаний ответил капитан Берк. — Спаси нас, добрый хозяин корабля, век благодарны будем, Богом клянусь тебе и всей своей жизнью!
Клабаутерманн помолчал, и опять огромная волна ударила в борт — еще сильнее, чем прежняя. Корабль шатнуло, и матросы затоптались по палубе, пытаясь устоять на ногах; кто-то даже упал и бранился на чем свет стоит, но клабаутерманн не обратил на это внимания.
— А что ты мне дашь, капитан Берк, если я спасу и команду, и добро у тебя в трюме? — наконец, снова раскрыл он рот-шкатулку, вынув из него трубку.
— Да все, что скажешь! — поспешил заверить его капитан.
С корабельным хозяином нельзя торговаться — чего бы он ни потребовал, дешевле выполнить.
— Все-все? — прищурясь, переспросил клабаутерманн.
— А что тебе надо-то? — капитан Берк, деловой человек, ощутил себя увереннее. — У меня и сейчас достаточно золота с собой, а когда я продам товар, мы разбогатеем! Лучшие шелка, фарфор из самого Китая, на каком графы и герцогини едят…
— Нет, — перебил его клабаутерманн, криво усмехнувшись. — Отдай мне то, что для тебя дороже жизни.
Капитан Берк задумался.
Дороже жизни у него не было ничего. По крайней мере, ничего не приходило на ум…
— Ты что же, хочешь мою жизнь? — кустистые капитанские брови сдвинулись, делая и без того суровое лицо еще мрачнее.
— Я хочу то, что для тебя дороже всего на этом корабле, — раздельно произнес клабаутерманн и замолчал.
Матросы переглядывались; боцман прикидывал, не запросит ли жадная нежить весь корабль — ведь, если разобраться, корабль для капитана и есть самое дорогое, а простоватый О’Рейли пожимал плечами: как это так — отказываться от золота?
Тяжелая волна врезалась в корабль, шатнула его так, что матросы покатились по палубе, захлестнула…
И вдруг юнга Патрик О’Нил, с усилием поднявшись на ноги, шагнул к клабаутерманну.
— Возьми мою жизнь, — предложил он.
— Чего? Да ты рехнулся, чертов сопляк! Назад! — вскричал капитан Берк.
— Принято, — проскрипел клабаутерманн.
Матросы начали подниматься на ноги, вздыхая с неприкрытым облегчением.
— Да что же это? — растерянно воскликнул капитан. — Зачем тебе его жизнь, хозяин? Это же мальчишка, молоко на губах не обсохло! Что он тебе? У меня есть золото, куча золота, и драгоценные камни тоже есть, а если это не надо — так есть ценные бумаги, они принесут тебе богатство! А еще у меня есть часы, каких во всей Ирландии не найдешь, клянусь тебе святым Патриком и святой Бригитой, — на них выгравированы ангелы, и в полдень звучит музыка! Шелка… фарфор… бери все, забирай!
— Капитан, — произнес боцман, и голос его звучал хрипло и страшно, — он согласился.
— Капитан Берк, — произнес и Патрик, и голос его был звонок и уверен, — кому нужна моя жизнь? Я сирота, у меня никого нет! Если моя гибель спасет команду…
— А отец? Где твой отец? — взревел капитан Берк.
— У меня нет отца, — живо возразил Патрик, — я его никогда даже и не видел. Думаю, он давно умер, а если и жив, то знать меня не хочет.
— А если он жив и любит тебя? — прошептал капитан Берк.
— Тогда, надеюсь, вы разыщете его и скажете, что его сын умер как мужчина, — отрезал Патрик.
— Да что же это делается? — закричал капитан Берк, обернувшись к команде. — Христианскую жизнь — этой деревяшке? Нечисти проклятой? Да вы ополоумели, сучьи дети!
Но команда — его верные, давно породнившиеся с ним душами товарищи — молчала, и в этом молчании читался приговор.
Сильный порыв ветра опасно накренил мачту так, что она затрещала.
— Капитан! — крикнул Патрик. — Возьмите… Это моей матушки… На память!
Он сорвал с себя простенький католический крестик и бросил прямо в руки капитану.
Клабаутерманн шагнул к нему, вмиг очутившись вплотную. В узловатой — сучковатой — руке его мелькнул кортик, тоже словно сделанный из дерева. Но деревянные ножи не разрезают живую плоть так, как вспорол кортик клабаутерманна худую мальчишескую грудь, — одним взмахом и до самого позвоночника, взрезывая ребра и взламывая их.
Ошеломленная команда секунду наблюдала за тем, как сокращается и вздрагивает среди вен и алеющих легких обнаженное сердце Патрика.
Клабаутерманн убрал кортик обратно в ножны, а потом запустил пальцы во вспоротую грудь Патрика и одним движением вырвал его сердце.
Тело Патрика упало на палубу; кровь, шипя и пузырясь, хлынула на мокрые доски неправдоподобно яркой струей, — и тут еще одна волна накатила, накрыв всех с головой. А когда схлынула — ни тела Патрика, ни клабаутерманна, ни даже пятнышка крови не было видно…
Медленно, неуверенно «Хохотушка Кэт» выпрямилась… заскрипела…
— Капитан! Мель! — завопил рулевой, дрожа и всхлипывая от сумасшедшей радости. — Мы снялись с мели!
— Чертовы трусы, — выругал их капитан Берк, снова сжимая в руке медальон. Рука плохо гнулась, сюртук капитана покрылся кровавыми пятнами: так сильно сжал он в широкой мозолистой ладони крестик, подаренный на прощание юнгой Патриком, что пробил ладонь до кости. И только капитану Берку хватило духа не отвести глаз, когда клабаутерманн принял жертву Патрика. — Шевелитесь! Вы за свои паскудные жизни продали черту христианскую душу, — кто вы после этого? Я-то думал, вы все добрые католики! Эх, будь вы неладны… Шевелитесь! Вы же не хотите, чтобы этот мальчишка сдох напрасно?
Ветер утихал. Мокрые паруса один за другим натягивались на реях, на востоке занимался рассвет. «Хохотушка Кэт» резво бежала по волнам.
Капитан Берк нащупал свой медальон, открыл его и долго смотрел не отрываясь. Наконец, закрыл. По щеке его скатилась капля — еще немного дождило…
Отстранив рулевого, он сам встал к рулю и затянул любимую песню: «Я родом из Ирландии, святой земли Ирландии…»
В медальоне уже много лет хранились прядь светлых волос и маленький портрет, выполненный без тени мастерства, но с немалым сходством. На нем была изображена белокурая и черноглазая улыбающаяся женщина с младенцем, удивительно похожим на нее. То была давно покинутая, но не забытая семья капитана Берка.
Его невенчанная жена Кэтлин, хохотушка Кэт.
И их сын — Патрик О’Нил.

@темы: Мини, NC-17, Ориджинал