Истории лучше камней (с)
Название: Ученица
Для fandom Tales 2015
Бета: Estimada
Размер: мини, 2596 слов
Рейтинг: R
Краткое содержание: иногда любимая ученица становится возлюбленной. Даже если это ученица самой Бабы-Яги
Примечание/Предупреждения: Сказка написана с использованием этнографических сведений
читать дальшеНа Руси что ни год – то беда. Вот и в год, когда Василисе-красавице осьмнадцать исполнилось, беда сама постучалась и братьев за собой привела: горе, да лихо, да голод.
Перво-наперво снег выпал в мае прямо на озимые. Дивился народ – и горевал, ревмя ревел над погибшими нивами. За снегопадом летом пришли засуха да жара – такая, что в мелких речушках вода вовсе ушла. Лес, что людей кормил исправно, не дал ни грибов, ни ягод, ни дичи – зверь ушел, откочевал далеко на север и на восток. А уж по осени у ворот стоял недород, за которым маячила голодная смерть…
Даже тем, кто позажиточнее, довелось пояса подзатянуть. А что было делать беднякам? До зимы крепились как-то. А пришла зима, припасы с лета закончились, и начали люди задумываться, как быть.
В какой избе находился дряхлый старик или калека – там особо не думали. Где ребятишек что гороху – жребий тянули, с воем да с криком, а что делать? А в избе Василисы никто и не усомнился, чья судьба решена.
Василиса с рождения была хоть и красавица, и работа у ней в руках спорилась, и нрава доброго, и разумница всем мужикам на зависть, а… чудная. Странная. То она с птичками разговаривает, то с давно умершей матерью, а то по руке соседу скорую смерть предсказала – и ведь сбылось. Так-то любопытные соседки частенько к ней забегали: скажи да скажи, Василисушка, кто у меня родится, а за кого меня выдадут? А когда замаячила за забором Костлявая, Василисушку отец взял под руку да в лес и повел…
Выдали на прощание Василисе худые валенки да старый зипун, чтобы уж совсем-то не зверствовать. Ее новые валенки с рукавицами, да тулуп, да платок пуховый, тончайшей работы, – все в семье осталось. Отец же, отойдя подальше в лес, помялся, помялся и говорит:
– Ты, дочка, вот что… Не серчай, сама ведаешь – или ты одна, или вся семья…
– Да я не серчаю, батюшка, – вздохнула Василиса.
– Помолчи! Не перебивай, когда отец говорит! Может, в последний раз видимся. Так ты, дочка, – отец глаза отвел и наконец решился: – если на полночь идти по Черному оврагу, так в самой чащобе полянка есть, а на ней избенка… Простому люду она не показывается, а ты, может, и увидишь. С виду, бают, страшная, а все лучше смерти от мороза и голода. Иди туда, дочка, пока не стемнело, – может, и дойдешь…
– Пойду я, – сказала Василиса. – Прощай, батюшка.
Поцеловал ее отец на прощание, перекрестил. А Василисе вдруг так легко стало!
Идет она, идет – несется, ровно крылья на ногах. Останавливаться нельзя: мороз лютый, а валенки да зипун худые, замерзнешь ведь. Вон уж и ноги Василиса не чувствует, и руки ее – без рукавиц, в рукава втянутые, – совсем побелели, а ей легко на душе и весело. Вон уж и вьются вокруг нее какие-то не то люди, не то не люди – белые, прозрачные, из снега сотканные, и старик вышел из лесу и манит к себе:
– Постой, постой, красавица! Иди ко мне в Снегурочки!
– Поди, поди, дедушка Морозко, – смеется в голос Василиса, – не твоя я еще, не твоя!
А вот и Черный овраг.
Оно-то и не овраг, а огромное урочище. Темное, глубокое. Страшное. Там волки воют, там по вечерам холодные мертвые огоньки бегают, там, говорят, ежели зайдешь – уже не выйдешь… А Василисе все нипочем! Бежит, веселится.
Тут мимо нее всадник проскакал. Конь у него огромный, белый-белый, белее снега, белее рук Василисы обмороженных, – и плащ белый, белым мехом подбит, и волосы белые, льняные из-под шапки вьются. Василиса за ним припустила. Думает: коли человек едет, то и жилье где-то недалеко, – спасусь!
Бежит, бежит, а лес-то все гуще.
Вдруг мимо другой всадник скачет. Конь гнедой до красноты, в алой сбруе, плащ багряный за плечами бьется, рыжим мехом оторочен, лицо в веснушках, а волосы и борода рыжие, что медь под солнцем.
Бежит за ним Василиса, уже верит, что выйдет к жилью: всадники-то в одну сторону скакали.
А тут и третий всадник явился. Конь вороной, что ночь, богатый плащ – чернее черного, и волосы цвета воронова крыла. Помчалась за ним Василиса так, что дух захватывало. Ноги в снег проваливаются, грудь изнутри вся обожжена морозным воздухом, – а она бежит, земли под собой не чуя!
И верно, вывели всадники ее к жилью.
А жилье-то чуднее чудного. Изба бревенчатая, в землю вросла, мхом затянулась, – а большая, важная. Видно, что полтыщи лет простояла и еще столько простоит. На заборе черепа звериные висят: узнала Василиса и лошадиный череп, и коровий, и волчий, и собачий, и рысий – все от мора, и от недоброго глаза, и от злой судьбы… а что же за черепа у самого входа? Один другого больше да страшнее! На медных запорах костяные руки вытравлены, на замке – пасть с зубами. К такому дому, пожалуй, не то, что злой дух – добрый человек подойти забоится.
И выходит из дому старуха. Древняя, как сама земля, но не злая и не добрая – другая. Плат на ней браный, чермного цвета, и не сарафан, а старинная ферязь, черным и красным по черному расшитая. Нос крючком, коса седая что лунь, а спина прямая, и держится – ни дать ни взять царица.
– Здравствуй, бабушка, – поклонилась ей Василиса. – Позволь послужить тебе.
– Ишь ты, послужить! А что ж ты умеешь-то? – фыркнула старуха, не утруждая себя пожеланием доброго дня.
– Щи варить, да кашу, да уху разную, и простую, и голубую, пироги печь затейливы, разну одежу стирать, кружева да платки пуховые вязать, да бисером вышивать. Сказки могу сказывать и песни петь, на гуслях играть, тонку-тонку нитку прясть, каких никто больше не может, и бранье ткать могу, и…
– Что ж тебя, такую знатную рукодельницу, из дому погнали-то? – перебила старуха.
Помолчала Василиса. Поняла: соврешь – пропадешь, не из тех эта старуха, с кем темнить дозволено.
– Дура я, – призналась. – Как есть дура: мертвых вижу, звериный язык понимаю, огородные растения заговариваю, чтобы росли, кровь заговариваю, чтобы не капала, а то и будущее видеть могу. Таких нигде не хотят, терпят, только если хлеба вдосталь.
– Эк их! А отгадай мою загадку: через что небывшее будущим становится?
– Это не загадка, – улыбнулась Василиса. – Утроба это материнская, в которой небывший ребенок будущим человеком станет.
– Ну, входи, – пробурчала старуха, пуская Василису.
Та, войдя, первым делом поклонилась:
– Спасибо тебе, бабушка!
– Какая я тебе бабушка? Я не старая! В возрасте – да, – поморщилась старуха.
Смотрит Василиса: и верно, не старая. Высокая, величественная женщина средних лет, виски седоваты, а так – лицо гладкое, глаза блестят, руки холеные. Скорее даже красавица.
– Ну, раз ты меня в этом обличье увидела, так и быть, пойдешь ко мне в ученицы, – решила женщина. – Тебя как звать-величать?
– Василиса… А тебя, матушка?
– Что ты мне то «бабушка», то «матушка»… Яриной зови.
И пошла у Василисы жизнь чудная, див да невидалей полная.
Учила ее Ярина всему, что видела. Каждый день рассказывала байки про все: и про букашек лесных, и про зверье, и про рыб в ручье, и про сам ручей, и про птиц… Перед заходом солнца поднималась на чердак и летучих мышей там укутывала, чтобы не замерзли во сне, перед рассветом гостей принимала – сов лесных и филина, доклады их о лесном житье-бытье выслушивала. Днем к ней кто только не приходил: то зайчишка-подранок, то рысь с лапой раненой, то волчица больная…
И что ни день училась Василиса врачевать их раны и горести. Перевязывала, травы запаривала, переломанные кости совмещала. По душе ей это было, любила Василиса зверей. А только все ей казалось, что Ярина ей далеко не все показала, и есть у нее другие дела – настоящие.
Вот как-то она и спрашивает:
– Ярина, а скажи: кто был всадник на белом коне, весь в белом?
– Это Белый День, племянничек мой, – отвечает Ярина.
– А кто был рыжий всадник в красном и на гнедом коне?
– Это же Солнце Красное, второй мой племянничек!
– А такой всадник в черном, на вороном коне и с черными волосами?
– Это Темная Ночь, мой третий племянничек.
– А отчего они к тебе ехали, а когда я пришла, их не увидала?
– Не ко мне они ехали, а через мой лес, – объяснила Ярина. – Лес мой между мирами лежит, между Явью и Навью. Что ни сутки, то мои племянники через него проскакать должны, а то весь мир остановится и погибнет.
Умолкла Василиса. Поняла: не время дальше расспрашивать.
Наступила весна. Много новых хлопот появилось у Василисы и Ярины: то птенцы, то оленята, то котята дикие… А ведь надо было и о деревьях заботиться, и о травах, и о мхах. Диву давалась Василиса, как Ярина все упомнить сумела. Трепетала она перед Яриной, восхищалась, и ничего так не хотела, как заслужить от нее одобрительный кивок или доброе слово. Да Ярина-то на них и не скупилась.
А раз как-то женщина пришла с младенцем.
– Видать, одной ногой он уже в могиле, – сказала Ярина, завидев гостью у калитки. – Кабы нет, не найти бы ей ко мне дороги. Что ж, поди да впусти ее, Василисушка…
Женщина зашла – видно, что ни жива, ни мертва от страха, а ребенка к себе прижимает. Глянула на него Василиса: точно, уже на пути его душа вон из тела. Слабенький, недоношенный, недокормленный, весь в жару – чудо, что вообще родился. Нежеланный – а вот ведь родила его мамка и теперь на все готова, лишь бы он жил.
– Судьба ему умереть, – говорит Ярина. – Ну да это еще не горе. Готовься, Василиса, – перепекать будем! А ты, бабонька, отойди да реветь погоди. Не таких у смерти оттанцовывала.
Подобралась Василиса. Сама о перепекании только слыхала, не видала ни разу. Велела ей Ярина принести свежего ржаного теста – а Василиса как раз квашню приготовила.
– Следовало бы на воде особой его замесить, – бормотала Ярина, – чтобы на рассвете, да из трех колодцев, как положено, дак он же помрет до утра…
Обмазали малыша тестом по самое темечко – один носик торчит да глаза.
Усадили его на хлебную лопату. Взяла Ярина лопату, вышли они с Василисой да с матерью ребенка из избы и двинулись посолонь. Ярина еще и песню запела – особую, слов в ней много было старинных, незнакомых, Василиса никогда такой не слышала.
Вернулись они в избу.
– Что ты делаешь? – спрашивает Василиса.
– Хлеб пеку! – и с этими словами Ярина посадила ребенка на лопате в теплую печь.
– Ну, пеки, пеки, да не перепеки!
Еще дважды повторили они перепекание. И зашептала Ярина над ребенком:
– Заря-зарница, красная девица, вырви коренья вместе с корешками! Тут тебе не быть, красной крови не пить, белой кости не ломить, груди не давить. Иди туда, где солнце не светит и ветер не веет!
Тесто растрескалось и начало отваливаться от детского тельца.
Подняла Ярина ребенка на руки, Василисе кивнула – та быстро подала теплую пеленку.
А ребенок успокоился. Маленькое страдальческое личико вдруг разгладилось, порозовело; жар спал, скрюченные ручки расслабились, и крохотный ротик шевельнулся в улыбке. Василиса прислушалась – от ребенка веяло жизнью, сонной и уютной, еще слабенькой, но уверенно расцветающей.
– Возьми да поди прочь, – крикнула Ярина матери, отворачиваясь.
Когда та, плача от радости, ушла с ребенком, Ярина хмуро сказала Василисе:
– Не надо простым людям помнить сюда дорогу. Как нужда придет – дорога сама их найдет, но не раньше.
Пришло лето. Совсем не то лето, что было год назад – а Василисе казалось, что и не было того лета, и жизни с родней в деревне, и соседей, что звали ее в глаза Василисушкой, а за глаза дурочкой, и драного отцовского зипуна. И пальцев не было обмороженных, и снега в валенках. И мелких слез в отцовских глазах.
Нынче лето было благодатное: дождик в радость, солнце в благость. Наливались соком хлеба, спели ягоды в лесу. Подступал день Ивана Купала.
– А скажи, Ярина, – начала Василиса, – то правду бают, что цветок папоротника находить клады может?
– Поди сперва, найди цветок папоротника, – рассмеялась Ярина. – Нету у него цветов. Он семена такие, как тонкая пыль, дает, и зреют они с изнанки листьев. Особое это растение. А вот ночь купальская и впрямь заповедная. В эту ночь, Василисушка, я тебе кое-что новое открою.
Ничего так не ждала Василиса, как заповедной купальской ночи. Жадная до знаний и более всего – до одобрения Ярины, она все представляла себе: что же откроется ей в эту ночь? Сколько еще осталось до того, как Ярина признает ее равной себе? Хотелось Василисе и сравняться с Яриной, и превзойти ее, чтобы Ярина ей поклонилась и заговорила, как… да хотя бы как с подругой, а не как с сестрицей меньшой, неразумной! А и боялась этого Василиса. Ну, как Ярина велит ей жить в одиночку и своих учениц брать? И Василиса ее больше не увидит? И от этой мысли горько стало Василисе до слез.
– А плакать-то не от чего, Василисушка, – улыбнулась Ярина.
И сообразила тогда Василиса: видит Ярина все, чего Василиса и сама себе сказать не посмеет. Видит и понимает.
– Хочу я, знаешь ли, быть такой, как ты, но только чтобы рядом с тобой, Яринушка, – вырвалось у нее. – Не хочу я одна жить или с ученицей, хочу, чтобы мы вместе зверье врачевали да за деревьями присматривали. Твоей быть хочу!
– Дак никто ж тебя и не гонит, Василисушка, – усмехнулась Ярина. Руку Василисе сжала – и прочь из избы, травки какие-то собирать…
Вот и купальская ночь настала.
– Особенная луна нынче, – говорит Ярина. – Голубая. Такая раз в году бывает, чудо, что в купальскую ночь выдалась.
– Так что же ты мне покажешь в эту ночь, Яринушка? – прошептала Василиса. – Травки новые или заговоры болотные?
– Тому свое время, а эта ночь для другого, – улыбнулась Ярина. – Видела, верно, что наша с тобой сила – женская? В нашей власти жизнь дарить, но и небытие – тоже наше. Мы из небывшего делаем будущее, помнишь ведь? Так нынче ночью я научу, как поклоняться женскому естеству. Поди сперва в баню – чистой надо молиться.
Распаренная Василиса вместе с Яриной выпрыгнула в озерко, на берегу которого стояла банька, – чистое и глубокое; вода приятно захолодила кожу. Но Василиса еще плескалась, а обнаженная Ярина уже выбралась на берег и разводила костер.
– А вот теперь прыгать будем, – объявила она, когда костер разгорелся.
Разбежались женщины, держась за руки. Птицей через костерок перелетели. И сразу же за ними в ночное небо поднялся целый сноп горячих искр, да и повис между звезд.
– Ай, красота, – воскликнула Ярина.
– Значит, не расстанемся, – прошептала Василиса.
И тогда Ярина взяла ее за руки и властно притянула к себе.
Приоткрытые губы прижались к губам Василисы, мягко понежили их, потом забрали в рот, кончик языка раздвинул губы и зубы, защекотал нёбо… Василиса задохнулась от нового, незнакомого чувства. И ведь представляла себе, как обнимет да поцелует Яринушку – а сейчас вдруг страшно стало, и стыдно, и сладко! Теплая рука Ярины сжала девичью грудь, подразнила сосок, мгновенно отвердевший, скользнула на бедро, а потом Ярина коснулась груди Василисы губами.
– Ох, что ж ты делаешь! Яринушка, свет мой, лебедушка моя! Цветок мой лазоревый, – воскликнула Василиса. А Ярина уже подхватила ее на руки, опуская на траву, и целовала то нежную, чувствительную шею, то живот, то грудь, наконец, волосы ее упали на бедра Василисы – Ярина целовала ее в низ живота…
Язык ее пробрался в самое сокровенное; Василиса вскрикивала, стонала от стыда и восторга, пах ее наполнился жаром, и наконец все тело содрогнулось от резкого наслаждения. Бессильно упав на траву, Василиса могла только смотреть на Ярину в лунном свете. Она сидела рядом и внимательно смотрела на Василису – очень внимательно, пристально, будто изучающе.
Взгляды их встретились.
Василиса с трудом приподнялась на локте. Протянула руку…
Ласкала она неумело, но страсть и нежность подсказывали ей, что делать, а где этого было недостаточно, подсказывала Ярина, то пододвигая ее руку к самым чувствительным местам своего тела, то склоняя ее голову ласковым нажатием ладони. А волоски у нее в паху были такими мягкими, как тополиный пух в начале лета, и пахли летней травой… и ласкать ее там языком оказалось так сладко и приятно…
Занимался рассвет. Откуда-то издалека послышался петушиный крик. Первый… второй… третий…
На миг, не больше, Ярина изменилась. Перед Василисой снова стояла древняя старуха – прямая и суровая, с истончившейся морщинистой кожей и ссохшимися руками, с крючковатым носом и запавшим безгубым ртом. Но уже через миг старуха снова стала ее родной, ее любимой Яриной, такой прекрасной и желанной, такой полногрудой и яснобровой.
«Небывшее сделать будущим», – припомнила Василиса. Власть сделать небывшее будущим дана женщине с рождения.
Теперь Василиса знала, что лишь Ярина может сделать будущее – небывшим. Но это больше не пугало ее и не удивляло. Свою власть Ярина употребляла только на добро.
– И я стану такой, как ты, Яринушка, – в который раз про себя повторила Василиса.
Для fandom Tales 2015
Бета: Estimada
Размер: мини, 2596 слов
Рейтинг: R
Краткое содержание: иногда любимая ученица становится возлюбленной. Даже если это ученица самой Бабы-Яги
Примечание/Предупреждения: Сказка написана с использованием этнографических сведений
читать дальшеНа Руси что ни год – то беда. Вот и в год, когда Василисе-красавице осьмнадцать исполнилось, беда сама постучалась и братьев за собой привела: горе, да лихо, да голод.
Перво-наперво снег выпал в мае прямо на озимые. Дивился народ – и горевал, ревмя ревел над погибшими нивами. За снегопадом летом пришли засуха да жара – такая, что в мелких речушках вода вовсе ушла. Лес, что людей кормил исправно, не дал ни грибов, ни ягод, ни дичи – зверь ушел, откочевал далеко на север и на восток. А уж по осени у ворот стоял недород, за которым маячила голодная смерть…
Даже тем, кто позажиточнее, довелось пояса подзатянуть. А что было делать беднякам? До зимы крепились как-то. А пришла зима, припасы с лета закончились, и начали люди задумываться, как быть.
В какой избе находился дряхлый старик или калека – там особо не думали. Где ребятишек что гороху – жребий тянули, с воем да с криком, а что делать? А в избе Василисы никто и не усомнился, чья судьба решена.
Василиса с рождения была хоть и красавица, и работа у ней в руках спорилась, и нрава доброго, и разумница всем мужикам на зависть, а… чудная. Странная. То она с птичками разговаривает, то с давно умершей матерью, а то по руке соседу скорую смерть предсказала – и ведь сбылось. Так-то любопытные соседки частенько к ней забегали: скажи да скажи, Василисушка, кто у меня родится, а за кого меня выдадут? А когда замаячила за забором Костлявая, Василисушку отец взял под руку да в лес и повел…
Выдали на прощание Василисе худые валенки да старый зипун, чтобы уж совсем-то не зверствовать. Ее новые валенки с рукавицами, да тулуп, да платок пуховый, тончайшей работы, – все в семье осталось. Отец же, отойдя подальше в лес, помялся, помялся и говорит:
– Ты, дочка, вот что… Не серчай, сама ведаешь – или ты одна, или вся семья…
– Да я не серчаю, батюшка, – вздохнула Василиса.
– Помолчи! Не перебивай, когда отец говорит! Может, в последний раз видимся. Так ты, дочка, – отец глаза отвел и наконец решился: – если на полночь идти по Черному оврагу, так в самой чащобе полянка есть, а на ней избенка… Простому люду она не показывается, а ты, может, и увидишь. С виду, бают, страшная, а все лучше смерти от мороза и голода. Иди туда, дочка, пока не стемнело, – может, и дойдешь…
– Пойду я, – сказала Василиса. – Прощай, батюшка.
Поцеловал ее отец на прощание, перекрестил. А Василисе вдруг так легко стало!
Идет она, идет – несется, ровно крылья на ногах. Останавливаться нельзя: мороз лютый, а валенки да зипун худые, замерзнешь ведь. Вон уж и ноги Василиса не чувствует, и руки ее – без рукавиц, в рукава втянутые, – совсем побелели, а ей легко на душе и весело. Вон уж и вьются вокруг нее какие-то не то люди, не то не люди – белые, прозрачные, из снега сотканные, и старик вышел из лесу и манит к себе:
– Постой, постой, красавица! Иди ко мне в Снегурочки!
– Поди, поди, дедушка Морозко, – смеется в голос Василиса, – не твоя я еще, не твоя!
А вот и Черный овраг.
Оно-то и не овраг, а огромное урочище. Темное, глубокое. Страшное. Там волки воют, там по вечерам холодные мертвые огоньки бегают, там, говорят, ежели зайдешь – уже не выйдешь… А Василисе все нипочем! Бежит, веселится.
Тут мимо нее всадник проскакал. Конь у него огромный, белый-белый, белее снега, белее рук Василисы обмороженных, – и плащ белый, белым мехом подбит, и волосы белые, льняные из-под шапки вьются. Василиса за ним припустила. Думает: коли человек едет, то и жилье где-то недалеко, – спасусь!
Бежит, бежит, а лес-то все гуще.
Вдруг мимо другой всадник скачет. Конь гнедой до красноты, в алой сбруе, плащ багряный за плечами бьется, рыжим мехом оторочен, лицо в веснушках, а волосы и борода рыжие, что медь под солнцем.
Бежит за ним Василиса, уже верит, что выйдет к жилью: всадники-то в одну сторону скакали.
А тут и третий всадник явился. Конь вороной, что ночь, богатый плащ – чернее черного, и волосы цвета воронова крыла. Помчалась за ним Василиса так, что дух захватывало. Ноги в снег проваливаются, грудь изнутри вся обожжена морозным воздухом, – а она бежит, земли под собой не чуя!
И верно, вывели всадники ее к жилью.
А жилье-то чуднее чудного. Изба бревенчатая, в землю вросла, мхом затянулась, – а большая, важная. Видно, что полтыщи лет простояла и еще столько простоит. На заборе черепа звериные висят: узнала Василиса и лошадиный череп, и коровий, и волчий, и собачий, и рысий – все от мора, и от недоброго глаза, и от злой судьбы… а что же за черепа у самого входа? Один другого больше да страшнее! На медных запорах костяные руки вытравлены, на замке – пасть с зубами. К такому дому, пожалуй, не то, что злой дух – добрый человек подойти забоится.
И выходит из дому старуха. Древняя, как сама земля, но не злая и не добрая – другая. Плат на ней браный, чермного цвета, и не сарафан, а старинная ферязь, черным и красным по черному расшитая. Нос крючком, коса седая что лунь, а спина прямая, и держится – ни дать ни взять царица.
– Здравствуй, бабушка, – поклонилась ей Василиса. – Позволь послужить тебе.
– Ишь ты, послужить! А что ж ты умеешь-то? – фыркнула старуха, не утруждая себя пожеланием доброго дня.
– Щи варить, да кашу, да уху разную, и простую, и голубую, пироги печь затейливы, разну одежу стирать, кружева да платки пуховые вязать, да бисером вышивать. Сказки могу сказывать и песни петь, на гуслях играть, тонку-тонку нитку прясть, каких никто больше не может, и бранье ткать могу, и…
– Что ж тебя, такую знатную рукодельницу, из дому погнали-то? – перебила старуха.
Помолчала Василиса. Поняла: соврешь – пропадешь, не из тех эта старуха, с кем темнить дозволено.
– Дура я, – призналась. – Как есть дура: мертвых вижу, звериный язык понимаю, огородные растения заговариваю, чтобы росли, кровь заговариваю, чтобы не капала, а то и будущее видеть могу. Таких нигде не хотят, терпят, только если хлеба вдосталь.
– Эк их! А отгадай мою загадку: через что небывшее будущим становится?
– Это не загадка, – улыбнулась Василиса. – Утроба это материнская, в которой небывший ребенок будущим человеком станет.
– Ну, входи, – пробурчала старуха, пуская Василису.
Та, войдя, первым делом поклонилась:
– Спасибо тебе, бабушка!
– Какая я тебе бабушка? Я не старая! В возрасте – да, – поморщилась старуха.
Смотрит Василиса: и верно, не старая. Высокая, величественная женщина средних лет, виски седоваты, а так – лицо гладкое, глаза блестят, руки холеные. Скорее даже красавица.
– Ну, раз ты меня в этом обличье увидела, так и быть, пойдешь ко мне в ученицы, – решила женщина. – Тебя как звать-величать?
– Василиса… А тебя, матушка?
– Что ты мне то «бабушка», то «матушка»… Яриной зови.
И пошла у Василисы жизнь чудная, див да невидалей полная.
Учила ее Ярина всему, что видела. Каждый день рассказывала байки про все: и про букашек лесных, и про зверье, и про рыб в ручье, и про сам ручей, и про птиц… Перед заходом солнца поднималась на чердак и летучих мышей там укутывала, чтобы не замерзли во сне, перед рассветом гостей принимала – сов лесных и филина, доклады их о лесном житье-бытье выслушивала. Днем к ней кто только не приходил: то зайчишка-подранок, то рысь с лапой раненой, то волчица больная…
И что ни день училась Василиса врачевать их раны и горести. Перевязывала, травы запаривала, переломанные кости совмещала. По душе ей это было, любила Василиса зверей. А только все ей казалось, что Ярина ей далеко не все показала, и есть у нее другие дела – настоящие.
Вот как-то она и спрашивает:
– Ярина, а скажи: кто был всадник на белом коне, весь в белом?
– Это Белый День, племянничек мой, – отвечает Ярина.
– А кто был рыжий всадник в красном и на гнедом коне?
– Это же Солнце Красное, второй мой племянничек!
– А такой всадник в черном, на вороном коне и с черными волосами?
– Это Темная Ночь, мой третий племянничек.
– А отчего они к тебе ехали, а когда я пришла, их не увидала?
– Не ко мне они ехали, а через мой лес, – объяснила Ярина. – Лес мой между мирами лежит, между Явью и Навью. Что ни сутки, то мои племянники через него проскакать должны, а то весь мир остановится и погибнет.
Умолкла Василиса. Поняла: не время дальше расспрашивать.
Наступила весна. Много новых хлопот появилось у Василисы и Ярины: то птенцы, то оленята, то котята дикие… А ведь надо было и о деревьях заботиться, и о травах, и о мхах. Диву давалась Василиса, как Ярина все упомнить сумела. Трепетала она перед Яриной, восхищалась, и ничего так не хотела, как заслужить от нее одобрительный кивок или доброе слово. Да Ярина-то на них и не скупилась.
А раз как-то женщина пришла с младенцем.
– Видать, одной ногой он уже в могиле, – сказала Ярина, завидев гостью у калитки. – Кабы нет, не найти бы ей ко мне дороги. Что ж, поди да впусти ее, Василисушка…
Женщина зашла – видно, что ни жива, ни мертва от страха, а ребенка к себе прижимает. Глянула на него Василиса: точно, уже на пути его душа вон из тела. Слабенький, недоношенный, недокормленный, весь в жару – чудо, что вообще родился. Нежеланный – а вот ведь родила его мамка и теперь на все готова, лишь бы он жил.
– Судьба ему умереть, – говорит Ярина. – Ну да это еще не горе. Готовься, Василиса, – перепекать будем! А ты, бабонька, отойди да реветь погоди. Не таких у смерти оттанцовывала.
Подобралась Василиса. Сама о перепекании только слыхала, не видала ни разу. Велела ей Ярина принести свежего ржаного теста – а Василиса как раз квашню приготовила.
– Следовало бы на воде особой его замесить, – бормотала Ярина, – чтобы на рассвете, да из трех колодцев, как положено, дак он же помрет до утра…
Обмазали малыша тестом по самое темечко – один носик торчит да глаза.
Усадили его на хлебную лопату. Взяла Ярина лопату, вышли они с Василисой да с матерью ребенка из избы и двинулись посолонь. Ярина еще и песню запела – особую, слов в ней много было старинных, незнакомых, Василиса никогда такой не слышала.
Вернулись они в избу.
– Что ты делаешь? – спрашивает Василиса.
– Хлеб пеку! – и с этими словами Ярина посадила ребенка на лопате в теплую печь.
– Ну, пеки, пеки, да не перепеки!
Еще дважды повторили они перепекание. И зашептала Ярина над ребенком:
– Заря-зарница, красная девица, вырви коренья вместе с корешками! Тут тебе не быть, красной крови не пить, белой кости не ломить, груди не давить. Иди туда, где солнце не светит и ветер не веет!
Тесто растрескалось и начало отваливаться от детского тельца.
Подняла Ярина ребенка на руки, Василисе кивнула – та быстро подала теплую пеленку.
А ребенок успокоился. Маленькое страдальческое личико вдруг разгладилось, порозовело; жар спал, скрюченные ручки расслабились, и крохотный ротик шевельнулся в улыбке. Василиса прислушалась – от ребенка веяло жизнью, сонной и уютной, еще слабенькой, но уверенно расцветающей.
– Возьми да поди прочь, – крикнула Ярина матери, отворачиваясь.
Когда та, плача от радости, ушла с ребенком, Ярина хмуро сказала Василисе:
– Не надо простым людям помнить сюда дорогу. Как нужда придет – дорога сама их найдет, но не раньше.
Пришло лето. Совсем не то лето, что было год назад – а Василисе казалось, что и не было того лета, и жизни с родней в деревне, и соседей, что звали ее в глаза Василисушкой, а за глаза дурочкой, и драного отцовского зипуна. И пальцев не было обмороженных, и снега в валенках. И мелких слез в отцовских глазах.
Нынче лето было благодатное: дождик в радость, солнце в благость. Наливались соком хлеба, спели ягоды в лесу. Подступал день Ивана Купала.
– А скажи, Ярина, – начала Василиса, – то правду бают, что цветок папоротника находить клады может?
– Поди сперва, найди цветок папоротника, – рассмеялась Ярина. – Нету у него цветов. Он семена такие, как тонкая пыль, дает, и зреют они с изнанки листьев. Особое это растение. А вот ночь купальская и впрямь заповедная. В эту ночь, Василисушка, я тебе кое-что новое открою.
Ничего так не ждала Василиса, как заповедной купальской ночи. Жадная до знаний и более всего – до одобрения Ярины, она все представляла себе: что же откроется ей в эту ночь? Сколько еще осталось до того, как Ярина признает ее равной себе? Хотелось Василисе и сравняться с Яриной, и превзойти ее, чтобы Ярина ей поклонилась и заговорила, как… да хотя бы как с подругой, а не как с сестрицей меньшой, неразумной! А и боялась этого Василиса. Ну, как Ярина велит ей жить в одиночку и своих учениц брать? И Василиса ее больше не увидит? И от этой мысли горько стало Василисе до слез.
– А плакать-то не от чего, Василисушка, – улыбнулась Ярина.
И сообразила тогда Василиса: видит Ярина все, чего Василиса и сама себе сказать не посмеет. Видит и понимает.
– Хочу я, знаешь ли, быть такой, как ты, но только чтобы рядом с тобой, Яринушка, – вырвалось у нее. – Не хочу я одна жить или с ученицей, хочу, чтобы мы вместе зверье врачевали да за деревьями присматривали. Твоей быть хочу!
– Дак никто ж тебя и не гонит, Василисушка, – усмехнулась Ярина. Руку Василисе сжала – и прочь из избы, травки какие-то собирать…
Вот и купальская ночь настала.
– Особенная луна нынче, – говорит Ярина. – Голубая. Такая раз в году бывает, чудо, что в купальскую ночь выдалась.
– Так что же ты мне покажешь в эту ночь, Яринушка? – прошептала Василиса. – Травки новые или заговоры болотные?
– Тому свое время, а эта ночь для другого, – улыбнулась Ярина. – Видела, верно, что наша с тобой сила – женская? В нашей власти жизнь дарить, но и небытие – тоже наше. Мы из небывшего делаем будущее, помнишь ведь? Так нынче ночью я научу, как поклоняться женскому естеству. Поди сперва в баню – чистой надо молиться.
Распаренная Василиса вместе с Яриной выпрыгнула в озерко, на берегу которого стояла банька, – чистое и глубокое; вода приятно захолодила кожу. Но Василиса еще плескалась, а обнаженная Ярина уже выбралась на берег и разводила костер.
– А вот теперь прыгать будем, – объявила она, когда костер разгорелся.
Разбежались женщины, держась за руки. Птицей через костерок перелетели. И сразу же за ними в ночное небо поднялся целый сноп горячих искр, да и повис между звезд.
– Ай, красота, – воскликнула Ярина.
– Значит, не расстанемся, – прошептала Василиса.
И тогда Ярина взяла ее за руки и властно притянула к себе.
Приоткрытые губы прижались к губам Василисы, мягко понежили их, потом забрали в рот, кончик языка раздвинул губы и зубы, защекотал нёбо… Василиса задохнулась от нового, незнакомого чувства. И ведь представляла себе, как обнимет да поцелует Яринушку – а сейчас вдруг страшно стало, и стыдно, и сладко! Теплая рука Ярины сжала девичью грудь, подразнила сосок, мгновенно отвердевший, скользнула на бедро, а потом Ярина коснулась груди Василисы губами.
– Ох, что ж ты делаешь! Яринушка, свет мой, лебедушка моя! Цветок мой лазоревый, – воскликнула Василиса. А Ярина уже подхватила ее на руки, опуская на траву, и целовала то нежную, чувствительную шею, то живот, то грудь, наконец, волосы ее упали на бедра Василисы – Ярина целовала ее в низ живота…
Язык ее пробрался в самое сокровенное; Василиса вскрикивала, стонала от стыда и восторга, пах ее наполнился жаром, и наконец все тело содрогнулось от резкого наслаждения. Бессильно упав на траву, Василиса могла только смотреть на Ярину в лунном свете. Она сидела рядом и внимательно смотрела на Василису – очень внимательно, пристально, будто изучающе.
Взгляды их встретились.
Василиса с трудом приподнялась на локте. Протянула руку…
Ласкала она неумело, но страсть и нежность подсказывали ей, что делать, а где этого было недостаточно, подсказывала Ярина, то пододвигая ее руку к самым чувствительным местам своего тела, то склоняя ее голову ласковым нажатием ладони. А волоски у нее в паху были такими мягкими, как тополиный пух в начале лета, и пахли летней травой… и ласкать ее там языком оказалось так сладко и приятно…
Занимался рассвет. Откуда-то издалека послышался петушиный крик. Первый… второй… третий…
На миг, не больше, Ярина изменилась. Перед Василисой снова стояла древняя старуха – прямая и суровая, с истончившейся морщинистой кожей и ссохшимися руками, с крючковатым носом и запавшим безгубым ртом. Но уже через миг старуха снова стала ее родной, ее любимой Яриной, такой прекрасной и желанной, такой полногрудой и яснобровой.
«Небывшее сделать будущим», – припомнила Василиса. Власть сделать небывшее будущим дана женщине с рождения.
Теперь Василиса знала, что лишь Ярина может сделать будущее – небывшим. Но это больше не пугало ее и не удивляло. Свою власть Ярина употребляла только на добро.
– И я стану такой, как ты, Яринушка, – в который раз про себя повторила Василиса.
@темы: Фемслэш, Сказка литературная, Мини, R, Ориджинал